Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

— Ваше высокопревосходительство! Атаман Семёнов поручил мне… Находясь вдали от центра всех текущих событий, атаман Семёнов только теперь мог вполне разобраться с общей картиной чешских действий и своим решительным выступлением, твёрдо поддержав верховного правителя и главнокомандующего, сделал те исключительно важные шаги, которые одни только могут возыметь должное действие.

Верховный молчал, полковник взвинчивался:

— Атаман Семёнов определённо рассчитывал на ваше понимание. Он с часу на час ожидает получение вашей возможной поддержки его авторитета и усиления его реальной мощи объединением всех вооружённых сил Дальнего Востока в его руках. Это усилит его в глазах чехов, союзников и общества и позволит ему при необходимости подтвердить слова действиями.

Адмирал, как видно, только и ждал этой фразы:

— Не могу же я здесь, в пути, в поезде отдавать такой серьёзный и важный приказ! А главное, я совершенно не вижу, что изменит это в реальных действиях атамана? Если он имеет реальные силы, то он и без этого приказа может захватить Иркутск и воздействовать на чехов. А если нет, то и приказ не поможет. Я вообще не верю в приказы…

Григорий Михайлович Семёнов, есаул, эмиссар Временного правительства России, посланный Керенским в Забайкалье. 1917 г. Позже (с окт. 1918 г.) был атаман см Забайкальского казачьего войска и (с алр. 1919 г.) атаманом казачьих войск Дальнего Востока. При Колчаке генерал-губернатор Забайкальской обл. и генерал-майор, с 24 дек. 1919 г. ком. войсками Дальнего Востока и генерал-лейтенант. До окт. 1920 г. был правителем в Чите. После ряда попыток взять власть в нек-х гос. образованиях Дальнего Востока, летом 1921 г. отбыл в Японию

Тут вступил начштаба, дотоле молчавший в углу:

— Обращение атамана видимо уже подействовало на чехов, нас пропускают. Как бы не испортить дело резкими шагами…

Полковник ответил твёрдо:

— Атаман Семёнов может занять Иркутск лишь по предоставлении ему всей полноты…

— Я уже запросил об этом согласия японского командования, — парировал Верховный, — а ответа нет.

— Но ведь телеграф прерван! Вы должны отдать приказ прямо сейчас, чтобы он ушёл сразу, как только связь… Красные подходят от Верхоленска к Иркутску!

— Это невыполнимо. Надо серьёзно обсудить со штабом и обдумать. Приеду в Иркутск, встретимся с атаманом где-нибудь на Байкале, тогда и решу.

— Ваше высокопревосходительство, какой Байкал? Три дня назад вы сами не знали, уедем ли мы все из Красноярска! Вы сами сказали мне, что надежда только на атамана Семёнова! Или я неверно понял?

— Вам, полковник, надо знать, — ответил адмирал резко, — что слова верховной власти не могут вводить никого в заблуждение, эти слова никогда не меняются и всегда исполняются.

— Я в этом не сомневался, — полковник немного ошарашен, но и уступить не может никак. — Виновато моё неумение понимать смысл сказанных верховной властью слов. Вот ваша позавчерашняя телеграмма японскому командующему: «Мой выбор останавливается на атамане Семёнове». И вот: вы же просите японской поддержки, если другие державы будут против. Так, ваше превосходительство, или я опять не понял?

Колчак сломал в руках карандаш, вспыхнул:

— Это просто какое-то вымогательство данного назначения.

Весь красный, полковник встал, поклонился и вышел. Шатаясь, обходя неверной поступью во тьме горы замёрзших нечистот, долго брёл он с денщиком в самый хвост адмиральского поезда, где прицеплен его вагон. Теплей бы сейчас у офицеров конвоя, но «высокое полномочие представителя атамана Семёнова» требует ездить в отдельном вагоне. Впрочем, отдельным он был лишь по названию: что ни день, приходил кто-нибудь проситься ехать — кто с письмом от старого друга, кто с направлением от одного из тьмы генералов, а кто просто со слезами на глазах и младенцем на руках.

Заспанный казак стал кочегарить у печурки, денщик затеплил коптилку, а Сыробоярский, прежде чем дерябнуть стакан спирта и лечь под все одеяла и тулуп, спешно записал, стуча зубами, пункты отчёта атаману. Назавтра, отлежавшись, сядет у печурки писать отчёт, чем и сохранит ту беседу для истории [237] Последние дни колчаковщины, с. 158–160. . Поезд же всё стоит и будет стоять завтра.

Нет, не создан адмирал для кабинетных интриг. Что же касается его намерения встретиться с ненавистным атаманом, то оно не сможет быть исполнено ещё 26 лет, до того дня, когда Семёнов будет по воле Сталина повешен.

А сейчас, когда в Иркутской губернии кончается 21 декабря 1919 года, в Москве ещё только завершается рабочий день, и Сталин (занимающий сразу четыре высоких поста, но всё ещё малоизвестный) спешит кончить дела, чтобы вечером отметить своё сорокалетие, благо есть с кем — не расстрелял ещё он друзей.

27 декабря в Нижнеудинске (Иркутская губерния) поезда встали совсем, и адмиралу сообщили, что остановить их приказал командующий союзными войсками французский генерал Жанен — якобы ради безопасности самих поездов. После недели отчаянных переговоров (через чешских, разумеется, связистов) выяснилось, что сторонников у Верховного правителя больше нет, но что как частное лицо Александр Колчак может покинуть Сибирь и ему даже позволят остаться в своём вагоне. 4 января 1920 года адмирал заявил о передаче формальной власти Деникину (чей режим тоже погибал), а фактическую власть вручил «Генерал-Лейтенанту Атаману Семёнову».

Ох как тяжело было писать это! Через две недели после гордого заявления о «словах верховной власти», которые «никогда не меняются и всегда исполняются». Пришлось, выводя новый титул ненавистного Гришки (в 1918 году есаула, то есть казачьего капитана) с заглавных букв, забыть о полутора годах явной и полуявной войны, в которой Семёнов постоянно унижал самолюбивого адмирала. Ведь он позволял своим писакам называть его «грязным и больным человеком», прерывал, когда советовали японцы, телеграф и движение по магистрали, чем заставлял «всероссийского» правителя выполнять любые требования читинского царька «Григория I» — забыть ради чего? Ради спасения родины или ради надежды проехать через Читу живым?

И Колчак решил показать, что Чита ему лично не нужна: решил уходить пешком с отрядом офицеров через снега, скалы и леса, а затем и через вьюжные степи Монголии. Его таймырский опыт давал ему моральное право вновь быть командиром, а перенесённое загодя в его вагон походное казначейство (шесть пудов серебра) вселяло надежду не умереть в пути с голоду и всегда иметь транспорт — санный или вьючный. Предлагал ли он Аннушке Тимирёвой повторить подвиг Татьяны Прончищевой или надеялся, что верный адъютант довезёт её до Харбина? Не знаю.