Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

«За окном лютый мороз и солнце.

Он поднимает голову:

— Я пишу протест против бесчинств чехов — они отбирают паровозы у эшелонов с ранеными, с эвакуированными семьями, люди замерзают в них. Возможно, что в результате мы все погибнем, но я не могу иначе.

Я отвечаю:

— Поступайте так, как Вы считаете нужным» [235] Книпер (Тимирёва) А. В. Фрагменты воспоминаний. // Минувшее. Вып. I. М., 1990, с. 140. .

Дальнейшее малоинтересно для политической истории, ибо гибель «Колчакии» не могло уже остановить ничто, а приказов Верховного всерьёз уже не слушал никто, однако портрет нашего героя нуждается ещё в нескольких штрихах.

Конфликт с чехами замяли, и Колчак кое-как ехал ещё месяц, но теперь министры и генералы стали разговаривать иначе. Совет министров требовал созыва Земского собора, т. е. законодательного парламента, а Колчак хотел ограничиться Земским Совещанием, власти не имеющим. Правительство в Иркутске согласилось и на это, поскольку Совещание могло стать властью де-факто, но Колчак медлил и здесь.

«Разногласие произошло из-за трёх евреев», которых он не хотел включать в состав Совещания, — вспоминал его управляющий делами Георгий Гинс, известный правовед. Но, полагаю, вопрос, как и финский, лежал глубже: Колчак не ждал от депутатов ничего, кроме вреда.

Ещё в начале 1918 года адмирал писал в дневнике (т. е. в письме к Тимирёвой): или демократия захлебнется, или «её утопят в её же крови. Другой будущности у неё нет». Обосновывал он это «законом глупости чисел», заимствованным тогда же у знакомого полковника японского генштаба:

«Решение двух людей всегда хуже одного, трёх — хуже двух и т. д., и наконец уже 20–30 человек не могут вынести никаких разумных решений».

Можно теперь возмущаться, можно, наоборот, видеть в его словах гениальное провидение, но только никогда в Омске он один ничего не решал — всегда вершил дела рой советников. А вот теперь пришло время испытать мудрость единицы, то есть самого себя, Александра Васильевича.

21 декабря, вечер. Эшелон Верховного, после многодневной перебранки с чехами в Красноярске, прошёл за три дня 400 вёрст (в нартах случалось ехать быстрее) и, вкатив в Иркутскую губернию, снова застрял — нет паровозов. До Красноярска он шёл восемью составами, чем вызывал издевку союзных генералов — дескать, вчетверо больше, чем у покойного императора. Не видали (или не хотели видеть), что адмирал вёз отнюдь не свиту (каковую всегда возил второй царский поезд), а золотой запас России, отставшие от правительства службы и, конечно же, беженцев. Их было безнадёжно, бесконечно много, и чтобы двигаться, их конечно же надо было бросать; но они вновь и вновь облепляли собою адмиральские составы. Тут были чиновники омских ведомств, раненые, больные, старые знакомцы и знакомцы знакомцев — и все с семьями, с детьми, с умирающими.

Из Красноярска союзники выпускали Верховного только одним составом, но он всё же едет тремя, в одном перегоне друг за другом — бронепоезд, золото, штаб. И вот опять застрял.

В штаб-вагоне весь день сидит полковник Сыробоярский, агент атамана Семёнова, добивается приема у Верховного. О чём пойдёт речь, ясно — что власть пора передать атаману, — и нет на это у Верховного сил. Телеграф молчит, ибо впереди по линии, в Черемхове, бунт. Это катастрофа, поскольку Черемховские копи — единственный источник угля для паровозов. В вагоны уголь не дают давно, солдаты конвоя валят придорожный лес. Малиновым жаром пышут в салон-вагоне железные печки, а по углам иней. Негожая всё-таки для морозов штука — вагон. (Помнится, «Зарю» снегом обкладывали от мороза трескучего, а иней из углов кают выгнать тоже не могли.)

Аннушка съёжилась в кресле, поджав ноги. В десять вечера в вагон зашёл начальник походного штаба.

— Ваше высокопревосходительство, семёновец всё ждёт. Не может, говорит, уйти без точного ответа, — в голосе его чуть звучит укоризна.

— Без ответа? Я же ему всё сказал! К чорту его. Гоните к чорту.

— Больной он совсем, жар у него. А он сидит.

Колчак оглянулся смущённо, встретился взглядом с Аннушкой. Та кивнула и вышла, накинув шубку, к себе в купэ.

— Жар, говорите? Ну что ж, тогда просите.

Генерал ушёл в штаб-вагон, а Колчак придвинул ворох телеграмм. В Иркутске зреет бунт. А вот Семёнов — чехоштабу, копии Колчаку и всем союзникам.

«Братья чехословаки! Глубоко ценя вашу героическую…» и так далее. Вот суть: чехами «остановлено больше сотни эшелонов… а вперёд двигаются только чешские эшелоны». И дальше: «Братья, остановитесь! Опомнитесь!»… «Станьте с открытой грудью против врагов человечества, беспощадно добивающих в оставляемых, благодаря вам, эшелонах больных и раненых воинов, детей и женщин».

Всё верно. Надо же, и лютый атаман вдруг гуманным стал.

«Во имя братства славян, во имя человечества и долга сильных перед слабыми я требую от вас исполнения долга сильных и прекрасно вооружённых здоровых людей. Остановите потоки безвиннно и беззащитно льющейся крови».

И тут верно. Значит, у него, убийцы, тоже красиво в штабе писать умеют.

«Я требую немедленно и беспрепятственно пропуска вами до Иркутска поездов с высшим командованием, ранеными воинами, семьями бойцов и ценностями, составляющими последнее народное достояние государства Российского».

Вот она, пружина семеновского патриотизма: атаману, чтобы его слушали союзники, золото нужно, но нельзя же требовать его одно. Только не отдадут его чешские генералы: оно им самим нужно не меньше — чтобы их слушали наступающие большевики.

«В случае неисполнения вами этого требования, я, с болью в сердце, пойду и всей имеющейся в моём распоряжении вооружённой силой заставлю вас исполнить ваш долг перед человечеством и замученной сестрой — Россией. Атаман Семёнов».

С полгода назад Верховный и сам говорил так с союзниками. Когда во Владивостоке они пытались разоружить русский гарнизон, адмирал телеграфировал его начальнику: «Владивосток является русской крепостью, Вы исполняете только мои приказания. В случае чего, разрешаю применить оружие» [236] Еленевский С. С. Трагедия белой борьбы в Сибири // Часовой, 1980, № 2, с. 10. . Тогда союзники отступились, ибо тогда у Колчака было государство. А теперь командир чехов только и ответил Семёнову: «Попробуйте».

Хоть и бил Сыробоярского озноб, он бросил в морозном тамбуре шинель денщику и вошёл к Верховному в мундире — грудь в крестах, фронтовик. Адмирал указал ему на кресло у гудящей печки (пусть отогреется) и стал говорить о положении на фронтах — в Сибири и у Деникина. (О Юдениче говорить было поздно — Эстония уже разоружила остатки его войска.) Больной блеск полковничьих глаз выражал недоумение, и лишь через четверть часа полковник решился перебить Верховного: