Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

Верно здесь лишь то, что в Енисей, в отличие от Оби, может войти морской корабль. Может ли он подойти с запада к устью Енисея, сведений у Куракина не было, а все описанные им достоинства Енисея относятся к его средней и, в основном, южной частям, каковыми еще предстояло овладеть. Никаких «государевых людей», кроме сборщиков ясака из Туруханского зимовья, не было (лишь в 1618 г. Куракин послал на Енисей разведчиков, что привело к основанию Енисейского острога [Миллер, т. 2, с. 36]). Следовало привести какие-то доводы о наличии опасности от «немцев», и Куракин привел один:

«сказывал Немчин… Сава Француженин: тому лет с семь ходили Галанские Немцы кораблями морем к Мангазее, а хотели пройти к Енисею, и пришли того же лета к себе назад; а сказывали, что де лето было сиверно, льдом их в Енисею не пропустило, а только де дождались полуденного ветру, и им бы де в Енисею пройти было мочно» (РИБ, стл. 1051).

Ссыльный Савва Француженин [267]был весьма ненадежен, на севере не бывал никогда, так что верить ему не следовало. Голландцы могли иметь целью либо Мангазею (туда в те годы корабли морем давно не плавали), либо Енисей (туда вообще неизвестны плавания из Европы), но не их вместе. То ли тут передан без понимания слух, ходивший в Голландии, то ли это просто выдумка.

Хотя все известные посещения «немцами» Арктики были мирными, Куракин в следующем письме (март) заметил, что

«в Мангазее и в иных Сибирских городех люди немногие, стоять против многих людей некем», что «из Тобольска и из иных Сибирских городов помощи вскоре немочно» (стл. 1056)

Фактов опасности от «немцев» князь назвать не мог, зато привел донесение Кондратия Курочкина, единственного, кто (кроме спутников погибшего Луки — см. выше, Прилож. 3)посетил енисейское устье. О походе Курочкина см. далее, Прилож. 6.Как тогда полагалось, воевода поручил своему писарю пересказать в челобитной донесение целиком (откуда мы его содержание и знаем), хотя нужно было ему оттуда лишь одно: 5 лет назад был коч, который с огромным трудом смог на два дня выйти из Енисея в море в конце лета.

И вот, от лица безвестного Курочкина, воевода заявил царю: «поспеть де от Архангелского города в Монгазею недели в полпяты [268]мочно» (стл. 1052). Курочкин сказать этого не мог (и в его донесении этого нет), ибо сам плавал этим путем и знал, что один только волок занимает 5 недель и больше, а весь путь редко укладывается в один год. Не мог он также сказать и того, что в Мангазею способны проходить корабли (их тогда чётко отличали от кочей).

Вот на такой сомнительной основе Куракин и писал, что он,

«будет Немцы с торги и придут на Енисею или в Монгазею, и им (мангазейским воеводам) с ними торговать не велел» (стл. 1053).

Более того, он в конце первого письма спросил царя: велеть ли «немцам» торговать, а русским в Мангазею и из нее «ходить ли?» (там же). И, не дожидаясь царского ответа, во втором (мартовском) письме просил царя запретить плавание — нет, не в Енисей (туда и так никто не плавал, чего сам Куракин не скрывал), а в Обь, в Мангазею. Трудно поверить, но вскоре из Москвы пришло согласие. Воевода тут же объявил в Мангазею о желанном ему запрете.

В оправдание юного царя замечу, что ему было совсем не до сибирских дел. В Боярской думе шла отчаянная борьба «тушинцев» (прежних сторонников «Тушинского вора» Лжедмитрия II) и «пожарцев» (сторонников Дмитрия Пожарского, освободителя Москвы), причем первые явно побеждали. Что еще хуже, Московия была, как мы бы сейчас сказали, в кольце фронтов, и в польском плену пребывал отец царя Филарет, будущий патриарх.

Царская грамота вызвала протест, и возглавили его оба мангазейских воеводы, Иван Биркин и Воин Новокщёнов. Он многократно описан, и мне остается сказать, что протестовавшие однозначно заявили — морем в Обь никакое судно пройти не может, а волок пропускает лишь малые кочи:

«писали к нам из Монгазеи воевода Иван Биркин да Воин Новокщенов: в прошлом де во 124 году, весною, как лед скрылся, посылали они из Монгазейского города на енисейское устье проведывати морского ходу тобольского стрельца Мишку с товарищи, и Мишка де с товарищи, с енисейского устья приехав в Монгазею, в роспросе им сказывали: смотрели де они на море и не могли досмотрити, где бы за льдом вода объявилась». «А как сьехались в Монгазею с промыслов торговые и промышленые всякие люди, и они де Иван Биркин да Воин Новокщенов про тот морской ход тех торговых и промышленых людей роспрашивали. А в роспросе розных городов торговых и промышленых и всяких людей, сто семдесять человек, сказали, по нашему крестному целованью: от Архангельского де города… ходят они в Мангазею… на Карскую губу в Мутную реку, через сухой волок на Зеленую реку и в Обь, да в тазовское устье, а ходят в малых кочах; а через сухой волок суды волочат на себе; а в енисейское устье малыми или большими кочами морем из двинского устья сами не бывали, и из начала про ходоков Руских и никаких иных людей не слыхали».

Зато напомнили из Мангазеи совсем иное:

«А… при государе царе и великом князе Федоре Ивановиче всеа Русии, ходил Москвитин Лука гость с товарыщи проведывати обского устья тремя кочи, и те де люди с великие нужи примерли, а осталось тех людей всего четыре человека; и то де они слыхали, что от Мутные реки и до обского устья и к енисейскому устью морем непроходимые злые места от великих льдов и всякие нужы. А кого де Руских людей от Архангилского города Немцы в вожах наимывали, и про то они не слыхали, и у Карские губы кораблей немецких не видали» (стл. 1061–1062).

Был ли протест в среде московских дьяков? Об этом не пишут, однако факт его очевиден. Достаточно заметить, что приведенная цитата взята из письма, каковое московским дьякам, за подписью царя, вскоре же пришлось направить в Тобольск. Несомненно, что кто-то положил царю на стол не только донесение мангазейских воевод, но и объяснил ему суть дела — Куракин и компания лгут. Царь, видимо, не протестовал, и в Тобольск отправилась царская грамота совсем иного содержания. В ней, помимо изложенного выше, значилось:

«а в челобитной их [Биркина и Новокщёнова] написано, чтобы нам их пожаловать, велети им из Монгазеи к Руси и в Монгазею с Руси ходити поволить болшим морем и через Камень по прежнему, чтобы им вперед без промыслов не быть, а нашей бы соболиной казне в их безторжище и безпромыслу в десятой пошлине убытку не было. И мы торговых и промыш-леных людей всех городов, которые ходят для торгов своих и промыслов в Монгазею, пожаловали, велели им ходити с Руси в Монгазею, а из Монгазеи на Русь болшим морем и через Камень по прежнему» (стл. 1065–1066).

Запрет морского хода был царем отменен, но запрет контактов с «немцами» не только оставлен, но и стал наказуем смертной казнью: