Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

«А будет которых городов торговые и промышленые люди учнут с Немецкими людьми в Монгазею ездити, или с ними торговая, или в Монгазею кто Немецким людем дорогу укажет, и тем людем от нас быти в великой опале и в смертной казни. А однолично б тебе о том велети учинить заказ крепкой» (стл. 1066).

Если бы дело было действительно в «немцах», Куракин мог на этом успокоиться, но нет: в октябре того же 1618 года он писал царю, что Тобольск несет большие убытки от торговли, идущей мимо Тобольска, и просил царя принять меры (стл. 1068). Остальное содержание письма неизвестно, однако и этой цитаты достаточно, чтобы понять, что именно не устраивало его в отмене запрета морского мангазейского хода — отнюдь не воображаемые «немцы», а упущенная крупная выгода.

Если такое поведение богатого помещика кому-то покажется странным, то замечу, что поместья Куракина были в Центральной России, а здесь приходилось жить едва ли не на жалованье, что князю было непривычно.

Царь незамедлительно ответил, что вовсе не хотел обидеть воеводу:

«а положили мы в том морском монгазейском ходу и всякие наши дела на тебя боярина нашего и воеводу на князя Ивана Семеновича, чтобы Немецкие люди на Енисею и в Монгазею дороги не проискали».

Куракину, однако, игра в «немцев» явно наскучила. В июле 1619 года он писал в челобитной царю:

«И в прошлом, государь… году, от Архангилского города в Мангазею, по твоему государеву указу, торговые и промышленые люди на кочах стовары и сзапасы пришли болшим морем многие люди; и я холоп твой писал в Монгазею… чтоб из Монгазеи торговых и промышленых людей, как исторгуютца и с промыслов придут, назад болшим морем не отпущал, а отпущал бы их на Березов через Камень и в Тоболеск, для того, чтоб твоей государеве казне в пошлинах истери не было: толко поедут болшим морем и учнут торговать с Немцы или с Рускими людьми, утаясь…, и твоей государеве казне в пошлинах истеря будет, а сыскать будет про то нечем, потому: городов и приказных людей в тех местех нет» (стл. 1070–1071).

И царь (вот, казалось бы, удивительно) сдался. В ноябре 1619 года он послал Куракину указ, не только не карающий воеводу за самоуправство, но, наоборот, оное узаконивающий:

«И по нашему указу, велено вперед торговым и промышленым всяким людем ездити в Мангазею из Пустаозера и от Архангилского города и ото всех поморских городов в Сибирские городы на Березов город через Камень и на Тоболеск, а назад велено Ездити из Мангазеи теми же дорогами, а опричь тех дорог иными местами от Архангилского города болшим морем на Карскую губу…, а из Мангазеи назад теми же местами ходить не велено» (стл. 1072–1073).

О «немцах» же сказано особо:

«а будет кто с Немецкими людми учнет ездити или в Монгазею дорогу учнет указывая, и тем людем быти от нас в великой опале и в смертной казни» (стл. 1074).

Жестоко? Да не очень — ведь никаких «немцев» не было. Бешеная жестокость, не свойственная, кстати, юному Михаилу, явлена им через 5 месяцев:

«А будет которые Руские люди пойдут в Монгазею болшим морем и учнут с Немцы торговая мимо нашего указу, а тем их непослушаньем и воровством и изменою Немцы или иные какие иноземцы в Сибирь дорогу отыщут, и тем людем, за то их воровство и за измену, быти кажненным злыми смертьми и домы их велим разорити до основания» (стл. 1076).

К счастью, указ этот ни разу применен не был — ибо, опять-таки, в Карском море давно не было «немцев». Теперь, более того, не стало и самой запретной дороги. Ее съел LIA. В мае 1623 года царю из Тобольска писали:

«А острогу меж Мутные и Зеленые реки поставить негде и не в чем, места песчаные да и тундра, и лесу никакого нет»

(стл. 1092).

Однако в ответ на новое требование Москвы тобольские власти снова (прежний отряд пропал без вести) послали туда отряд (большой: 40 человек во главе с тобольским дворянином Яковом Шульгиным) и стали ждать. А в конце декабря бодро отписали царю:

«а как, государь[,] Яков Шулгин с заставы с Мутные и с Зеленые реки с служилыми людми в Тоболеск придет и что у него каких вестей объявится, и мы холопи твои о том к тебе государю отпишем» (стл. 1095).

В Тобольске хорошо знали, что кто не пришел с Обской губы в Мангазею к концу сентября, не придет никогда. А поскольку из Мангазеи ехать в санях в Тобольск никак не больше 11 недель, то подождали 12 недель и сели писать длиннейшую отписку (стл. 1079–1095), ту самую, конец которой приведен выше. Словом, как выяснил сто лет назад Житков (см. выше, с. 29),

Луце-Хавы-то.

У историков Сибири можно прочесть про безуспешные поиски ямальской «заставы» (за этим словом не стоит ни в одном донесении ничего, кроме записи: «и заставу ныне на том месте велели поставить», стл. 1076) [269]и про доносы на таковые поиски «воровского ходу», но и только. На данной основе историки Арктики дружно писали и пишут, будто нечто было построено.

Что побудило московскую власть к этому шагу, можно лишь гадать, чего делать не хочется. Скажу только то, что известно доподлинно.

Молодой царь сам решений не принимал, в правительстве же задавали тон его родственники «романовцы», а также «тушинцы», то есть вельможи, прежде служившие Лжедмитрию II и полякам. Совсем слабой была третья группа — «пожарцы» — сторонники князя Дмитрия Пожарского, кому (среди многих) Москва была обязана освобождением. Разоренная Смутным временем страна нуждалась в помощи союзников, среди которых ведущую роль играли Англия и Голландия — те самые, чьи агенты прежде плавали к Ямалу. Иностранцам раздавались всякие привилегии, в том числе сильно вредившие русским купцам (НБЕ, т. 26, стл. 733–734). Злить их каким-либо запретом было никак нельзя.

Запрет плавать на Обь как раз и толкал бы иностранцев (будь они там в действительности) на поиск прямого пути в Енисей — на то, чего будто бы боялись Куракин и компания. Очевидно, что в Москве этого не боялись, зная, что никто из «немцев» давно востоком не озабочен [270].

Важно, что окончательный запрет принят уже по возвращении Филарета, царского отца, в Москву из польского плена (июнь 1619 г.). Он, прежде тушинский патриарх, удивительным образом стал по окончании Смуты не узником дальнего монастыря, а патриархом московским и подлинным правителем России, жёстким и упорным. Это значит, что беспринципные тушинцы и романовцы соединились, оттеснив подлинных героев Смутного времени (пожарцев). Так на Руси бывает всегда, но Филарет, кажется, превзошел всех: он начисто изъял из архивов все порочившие его прежние документы [271]. Нам остались обрывки, попавшие в архивы Запада.

В таких условиях антизападный акт, каким часто представляют запрет мангазейского хода, был немыслим, и, следовательно, подлинная причина была не в том, на что упирала челобитная тобольского воеводы, а совсем в ином.