Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

Должен оговориться, что вовсе не собираюсь писать ещё один очерк о Петре I. О нём и так уже написаны их тысячи, причём все точки зрения давно высказаны, и изменить соотношение сил в спорах о Петре невозможно — оно от фактов не зависит, а зависит исключительно от политической моды. Цель моя лишь в том, чтобы хоть немного показать, что и как изменилось в России за те сто лет, что прошли между событиями очерков 2 и 4, а что осталось прежним. Для этого мне как раз удобно оказалось начать с мыса Петра, мыса, где была избушка, в которой вероятно побывали первопроходцы из обоих очерков.

Если же не погружать знаменитые плавания в гущу событий их эпохи, то сами плавания останутся чем-то вроде модного ныне экстрим-туризма (тяготы пути, пройденные вёрсты, достигнутые широты — и только). Такими они выглядят в нынешних описаниях, мне же хочется показать, что они действительно были событиями героическими, куда более героическими, чем пишут.

Помнится, когда мне было 14 лет, к нам в школу пришла мода на шифрованные письма. То был первый год, когда мальчики стали вновь (после смерти Сталина) обучаться вместе с девочками, и вот как-то на уроке девочка прислала мне записку, состоявшую сплошь из цифр. Цифры стояли поодиночке и парами (двузначными числами), они были собраны в группы, то есть, это явно были слова. Вспомнив недавний фильм, где герой уверял, будто самая частая русская буква — «а», тут же принимаюсь за работу. Ничего не вышло, и девочка тихо торжествует за своей партой.

Придя домой, подсчитываю в первой попавшейся книге буквы одного абзаца и убеждаюсь, что самая частая буква — «о». В другом абзаце то же. Узнав этот факт, ищу самую частую цифру (точнее, однозначное число) в записке и тут же выявляю содержащие «о» предлоги, а с тем и еще несколько букв. Вскоре, прочтя записку, бегу на улицу к телефону-автомату (в нашем доме, бывшем до революции ночлежкой при рынке, телефонов, разумеется, не было), чтобы с гордостью ответить девочке на заданный в её записке вопрос.

Много позже, став историком науки, я узнал, что лет триста назад тем же увлекались в парижских салонах, что даже светские дамы быстро поняли полную негодность простого шифра для целей секретной переписки; и что есть мнение, будто математики, пытаясь улучшить принцип военных шифров, открыли тогда основы теории вероятностей [50] Правда, господствует у историков науки другое мнение — что математики открыли основы теории вероятностей, исследуя закономерности азартных игр. . Узнал, что через полвека мода докатилась до Москвы и что ею увлекся заброшенный юный царевич Алексей, сын Петра I от первой жены, опальной Евдокии. Отец не любил его, никогда толком не следил, учат ли его чему-либо (рассказ о себе как заботливом отце он сочинил позже), но кое-как окружающие его учили.

Царевич Алексей

Алексею тогда тоже было 14 лет, он недавно получил ненадолго толкового учителя и тоже стал слать шифрованные записки тем немногим, кто вокруг него умел читать. Мог ли несчастный мальчик предполагать, что ещё через 14 лет он будет висеть на вывернутых руках, по его истерзанной спине будет гулять кнут палача, а бездушный гвардеец будет, среди прочих, вновь и вновь задавать ему вопрос: каково «воровство», скрытое в «цифирных письмах»?

Царевич покорно отвечал на все другие вопросы, соглашаясь с самыми нелепыми обвинения и и отправляя, тем самым, на дыбу и эшафот своих друзей, но о «цифири» не смог указать ничего — письма были бытовые, никакого «воровства» в них помину не было. И хотя листок с шифром лежал рядом, но гвардеец и палач не милосердствовали, ибо в углу, в полумраке застенка, закинув ботфорт за ботфорт, топорщил усы сам царь-отец.

А безжалостным гвардейцем был, что нам крайне важно, капитан-поручик Преображенского полка Григорий Скорняков-Писарев, тот самый, что позже вынуждал учеников Академии к побегам. (Майора он вскоре получил как раз за дело царевича.) В русской справочной литературе его обычно описывают как ближайшего (а значит, весьма дельного) сподвижника Петра, но вот как аттестуют его двое нынешних историков из Дании:

«Взлётом своей карьеры Скорняков-Писарев обязан участию в двух весьма грязных поручениях: сначала Пётр поручил ему „розыск“ над опальной царицей Евдокией, „вины“ которой несмотря на все старания так и не сумели найти, кроме того „греха“, что она была нелюбимой женой…. Вслед за этим Скорнякову-Писареву, как человеку надёжному и проверенному, доверяется участие в розыске над царевичем Алексеем, его подпись стоит под смертным приговором царевичу, он участвовал в допросах — миссия, вызывающая отвращение у потомков, но вызвавшая благорасположение царя.

В отличие от политического сыска, на гражданском поприще Писарев полностью провалил порученные ему важные поручения по устройству школ, Морской академии, навигационной школы и т. п., а также строительство Ладожского канала, за что навлёк на себя немилость императора. Таланты Писарева явно лежали не в той области, где надо было создавать что-то конкретное, зато его умение вести хитроумные интриги, перекидываться… с одной стороны на другую, сталкивать своих противников лбами кажется выдающимся даже на фоне окружения сановников… В конце концов Писарев пал жертвой политических интриг между „птенцами гнезда Петрова“» (его убрал Меншиков и вскоре пал сам — Ю. Ч.). «Если говорить о моральных качествах Скорнякова-Писарева, то основным из них, пожалуй, была полная беспринципность». По сравнению с ним «моряки были как малые дети, и, видимо, его любимым развлечением в ссылке было не только ругаться с ними, но и постоянно ссорить их между собой» [ВКЭ-1, с. 44–45].

Характеристика предвзята, но авторами приведено несколько его доносов, и они её, увы, подтверждают. От себя могу добавить, что впоследствии Писарев полностью завалил также и все работы, порученные ему в Охотске (Восточная Сибирь) — см. Очерк 4 и статью о Писареве в книге 4–11.

В розыске Писарев не добился ничего вразумительного (что не помешало ему получить чин и имения), и за дело взялся его начальник Пётр Андреевич Толстой. Он привлёк к следствию служанку Ефросинью, гражданскую жену царевича (его законная жена умерла ранее), в те дни беременную.

Царь не брезговал пытать беременных, и участь родить на дыбе (такое случалось, и ребёнок при этом, разумеется, не имел шансов выжить) не привлекала Ефросинью. Она, понятно, согласилась признать всё. Однако историк-писатель Казимир Валишевский, умный и добросовестный, но порою наивный, счёл Ефросинью едва ли не главной виновницей гибели царевича. В наше время более рациональный историк заметил [Рыженков, с. 33], что рассказы её слишком литературны и сложны для служанки, так что их, вероятно, наговорил ей сам Толстой. Он, кстати, получил за дело царевича в дар от царя не только тысячу с лишним крестьянских семей, но и графский титул.