Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

Вряд ли стоит пояснять, что люди совершали этот самоубийственный шаг («Слово и дело») не из расчета, а от отчаяния, но на что они надеялись? Мы вернемся к этому вопросу далее, в п. 13, а пока вернемся к команде «Якуцка».

Относительно возможности убийств Л. М. Свердлов как-то выразил мне уверенность, что это исключено, поскольку-де в экспедиции скрыть было ничего нельзя, ибо там все на всех доносили. Да, аргумент важный (архивы действительно полны доносов, и ещё Соколов писал, что Прончищев и Ласениус доносили друг на друга тоже), но ведь факт сокрытия правды Челюскиным налицо, и его надо не отрицать и не замалчивать, а понять. Да, общее молчание команды удивляет, но ведь возможный доносчик из «нижних чинов» должен был на четвертый год экспедиции знать, что, вернее всего, следствие поддержит не его, а «господ», сам же он попадет при этом на дыбу, а то и на плаху, как лжец. Другое дело «господа» (помещица, врач и поп): их выслушают внимательно и в Якутске, и в Тобольске, и в Петербурге.

Это вовсе не значит, что Челюскин сам причастен к ликвидации опасных свидетелей. Возможно, его вина была лишь в нежелании сообщать о чужих преступлениях. Нежелание понятно, особенно, если в преступлениях замешан кто-то из команды — ведь отвечать за них ему, как старшему, придётся наверняка.

Осуждать его историк вряд ли может. И вообще: историк должен не осуждать и не восхвалять, а стараться понять. Пока понятно лишь, что Прончищевы не просто умерли, а погибли. А как пропали остальные двое, следует в будущем выяснить. Для начала — когда врач и поп исчезли из платежных ведомостей.

Мог быть бунт, как у Ласениуса (о чем см. далее), и ранение Прончищева, вынудившее его отбыть с корабля. По-разному можно думать как о позиции Челюскина, так и о смерти Татьяны и прочих, но если вообще о загадках ВСЭ не думать, останется слащавый рассказ в упомянутом духе «Библии для детей», что мы и видим почти двести лет, начиная с публикации анонима.

Как было на самом деле, мы никогда не узнаем, однако (как говорилось в очерках 1 и 2) у нас есть возможность рассмотреть все реально допустимые версии, выявить их ядро(то общее в версиях, что непротиворечиво в целом) и на его основе строить реконструкцию (модель) единой картины событий. Реконструкция будет неполной (без деталей), зато максимально близкой к истине.

Вот ядро сведений о походе Прончищева: общая для всей экспедиции обстановка нищенства, унижений и взаимной вражды, ледовый подвиг людей «Якуцка», загадочное появление Татьяны в Усть-Оленьке, неестественная смерть обоих Прончищевых, исчезновение врача и священника, затем ложь в отчетах.

В Приложении 1 к Очерку 2 мы уже говорили о первой полярнице.

Полярник — отнюдь не всякий, кто попал за Полярный круг, но лишь тот, кто делал там дело. Часто первой полярницей аттестуют Татьяну Прончищеву, но о её делах никем до сих пор ничего рассказано не было. Мы даже не знаем, ступала ли она при жизни на борт «Якуцка»: о её нахождении на судне нет никаких записей в судовом журнале, а в донесении Челюскина есть лишь приведенная выше запись о вывозе с судна то ли её, то ли её тела. Есть, правда, одно позднее упоминание о её путешествии с мужем на Север, но весьма смутное, и о плавании там тоже не сказано (см. Прилож. 5).

Историк судоходства Александр Павлов ещё до вскрытия могилы Прончищевых высказал вполне обоснованную уверенность, что главного о супругах мы не знаем и что Прончищевы вовсе не плыли вместе из Якутска [Павлов, 1990]. Однако он добавил лишнее и совершенно произвольное допущение (что Татьяна ещё до этого умерла и что Прончищев вторично женился в Усть-Оленьке), и вот никто его заметку не цитирует. А зря — в ней поставлены важные вопросы.

Татьяна действительно могла не плыть с мужем, а ждать его в Усть-Оленьке. Если она добралась туда сама, как возили ссыльных (это делалось лишь зимой, 6 недель в нартах от Жиганска «пустотою» [ВКЭ-2, с. 269], т. е. по местности без населения, а значит, без теплых ночевок), то вот ещё одно понимание слова «неустрашимая» у Чекановского. Вероятно, она примчалась к раненому на берег в санях и здесь погибла, но это всего лишь догадка.

Известны и более ранние женщины на русских полярных судах, они заведомо участвовали в плаваниях и заведомо вели хозяйство мореходов (чего о Татьяне, помещице, мы сказать не можем), но имена почти никого из них до нас не дошли. Первой из безымянных полярниц можно назвать ту энку, что оказалась, за сто лет до путешествия Татьяны, у мыса Фаддея (см. Очерк 2). От середины XVII века документы донесли до нас сведения ещё о нескольких спутницах мореходов. Один из них (Иван Рубец) плавал сразу с двумя женщинами, чем вызвал недовольство товарищей, каковое и попало в донесение [Полевой, 1981, с. 137].

Чаще всего эти спутницы упоминаются как ясырки (пленницы-рабыни), но были и законные жёны — такова крещеная якутка Кантемина, жена Семена Дежнева, уже атамана (см. конец Очерка 5). Можно ли назвать ли её полярницей, не знаю — то был не поход, а рядовое плавание Дежнева к месту службы, и вела ли атаманша судовое хозяйство, неизвестно. Однако нельзя не отметить, что она добровольно отправилась из Якутска в Усть-Оленёк за 70 лет до Татьяны.

Много раз упоминая ясырок (рабынь), плывших в кочах, мореходы не удосуживались называть их имена. Редчайшим исключением оказалась

«„жонка погромная (взятая в плен при погроме становища — Ю. Ч.) колымская именем Калиба“». Она «рассказала Михаилу Стадухину столько интереснейших подробностей из описания мест на морском побережье к востоку от устья Колымы и столько подробностей из этнографии чукчей» [Бурыкин, 2013, с. 91–92].

Вот, пожалуй, первая полярница, известная нам по имени — Калиба, служившая несколько лет Стадухину за 90 лет до гибели Татьяны Прончищевой.

Однако первой из русских была всё же, на сегодня, Татьяна. Если бы она просто сидела в Усть-Оленьке и просто взошла на борт прибывшего туда судна, чтобы проститься с умершим мужем, была бы бессмысленна запись «свезли на берег бывшего лейтенанта Прончищева жену». По всей видимости, она, пытаясь защитить мужа, свершила смертный подвиг, и потому её действительно можно и нужно счесть первой полярницей из русских, известной нам по имени. Причем, опять-таки, независимо от подлинности вскрытой могилы.

Какой-то тёмный слух обо всём этом явно тянулся за Челюскиным — иначе не могу объяснить ни его девятилетнее (1742–1751) унизительное мичманство (почему его не произвёл в мичманы ещё Беринг?), ни то, как о нём писали учёные. Миллер, как мы знаем, даже не упомянул его, а позже вышло ещё хуже: оказалось, что отчётам Челюскина географы не верят.