Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

Вскоре Петер Ласениус умер — от отчаянья и болезни почек, но никак не от цынги. И, хотя Ртищев немедля вернул питание к полной норме, умерло ещё 36 человек, а в живых к лету осталось девять [121] Пишут, что все умерли от цынги, но Тренер, пока был жив, описывал у них симптомы той болезни, от которой умер Ласениус, без кровотечений [Историч. памяти., с. 76]. В. Н. Звягин полагал, что Ласениус умер от уремии [Епишкин 2, с. 59]; причина уремии не названа, но видится мне в том, что река безрыбна, а значит, вода негодна для питья. . Так много не умирало нигде за всю ВСЭ, и подозреваю, что некоторые пострадали в ходе бунта.

Был ли тот случай исключительным? Отнюдь. В сходном положении оказался лейтенант Ваксель. Приняв после смерти Беринга командование над голодным коллективом пакетбота «Святой Петр», он тоже припрятал запас хлеба для возвращения. Однако он оказался более гибок и отзывчив, так что до бунта дело не дошло, и всё же офицерам (и унтер-, и обер-) пришлось отбросить господскую гордость и перестать командовать. Вместо положенного «консилиума» офицеров, положенного в случаях, когда невозможно действовать по инструкции, все такие вопросы пришлось решать общим собранием, что для военного флота, тем более, тех времён, казалось бы, невозможно.

Между прочим, в русском тексте донесения Вакселя в АК читаем:

«И офицеры и господа лиж бы на ногах шатались, также по дрова и на промысел для пищи туда-ж бродили и лямкою на себе таскал и-ж и с салдатами и с слугами в одних артелях был и» [Ваксель, 1940, с. 134].

Уже эта вольность сама по себе необычна, но в подлинном немецком тексте есть поразительное продолжение:

«и ещё рады были, что матросы принимают их в свою артель» [там же, с.173].

Словом, и здесь было недалеко до бунта. Напомню, что в команде «Св. Петра» был и Росселиус, активист успешного бунта команды «Иркуцка», он вполне мог сообщить о бунте на «Иркуцке».

Традицию общих собраний, начатую ещё умиравшим Берингом, Ваксель сохранил и после возвращения на Камчатку [там же, с.150]. Никто этому офицеров не учил (а несчастный Ласениус сам не додумался). Но если остров, где зимовал Ваксель, лежит южнее широты Москвы, так что уже в апреле уцелевшие смогли жевать травку с южных склонов пригорков и тем самым оживать, то устье Хараулаха, где зимовал Ласениус, лежит выше широты Колы, и первую травку немногие уцелевшие смогли щипать только в июне. Если, конечно, могли ещё выползать из лодок, в которых спасатели везли их в Якутск.

Бунт команды «Иркуцка» уникален, но кое в чём и типичен. Краевед Прокопий Явловский сто лет назад напоминал о зиме 1736–37 годов в Якутске:

«По свидетельству Гмелина, в течение минувшей зимы более чем 100 человек объявляли за собою „слово и дело“ на разных лиц»; один из слуг спьяну объявил таковое на двух академических художников. «К счастью, вытрезвившись, он не подтвердил того», иначе их всех отправили бы «к розыску в Москву в Контору розыскных дел» [Явловский, 2002, с.128].

В сущности, о том же пишет более общо архивист Татьяна Федорова:

«При процветавшей тогда в России системе доносов аналогичная практика существовала и в городах Сибири, и в Охотске» [Under Vitus, 2003, с. 34]

Словом, донос, пусть подлый и нелепый — это всё, что оставалость отчаявшимся. И было так в самых разных местах по России [Анисимов, 1999]. Вот в чём действительно продолжал жить «дух Петра», сделавшего нормой жизни как сам донос, так и непомерную, не знающую границ подозрительность и жестокость (см. Очерк 3). Разумеется «дух Петра» жил не только в этом (о чем поговорим в конце очерка). Но вернемся к вопросу: на что заявители надеялись?

Ясно, что в первый год работало вечное русское «авось мне повезет», но ведь «слово и дело» продолжало звучать, когда уже все в экспедиции знали о судьбе доносчиков. Это удивительно, но факт, и его следует понять, а не замалчивать. Для этого приведу пример, слегка поясняющий суть дела, ибо академический архив оказался разговорчивей флотского.

Профессор Иоганн Эбергард Фишер, историк и языковед, в октябре 1742 года застрял у Юдомского Креста (об этой местности см. Прилож. 11)с грузом в 300 пудов. Он послал вперед, в Охотск, солдата Григория Ларихина с письмом, в котором требовал себе лошадей. Их нужно было 60, стольких лошадей в Охотске не было, Фишеру предложили ехать с самым необходимым (чтобы остальное доставить зимой в санях), и письмо с этим ответом вручили Ларихину.

Но тот ехать назад отказался, обвинив Фишера «в разных учиненных ясашным инородцам и протчим людям обидах… указам противных». Он описал злодеяния Фишера (избивал людей палкой с шипом, отнимал, с помощью солдат, еду и войлоки). Видимо, успеха Ларихин не имел, и тогда другой солдат (Коркин) крикнул в адрес Фишера: «Слово и дело!».

Тут уж реакция охотского начальства была неизбежна, и Фишер, вместе с Ларихиным и Коркиным, был под конвоем отправлен обратно в Якутск. Там профессора освободили (Фишер вспоминал: «злодеи сознались, что налгали на меня»). В итоге Фишер так и не попал далее Юдомского Креста и был вынужден вернуться в Европейскую Россию [Андреев, 1965, с. 295–299].

Невозможно, пользуясь лишь сказанным, понять, где тут правда, а где ложь, но историк-архивист Александр Игнатьевич Андреев, просмотрев все нужные документы Архива АН, решил, что выступление солдат «было вызвано желанием поскорее освободиться от весьма неприятного человека». Могу добавить: по прочтении множества таких дел приходишь к выводу, что Коркин и другие кричали не из расчета, а от отчаянья. О том же писал и Евгений Анисимов [1999].

Следует ещё пояснить, что солдат не могли в Якутске ни казнить, ни изувечить (суд был в Иркутске, куда их не повезли — на то и была, думаю, надежда, русское «авось»), а «чистосердечное признание» в якутском застенке они явно предпочли службе у профессора. Он оказался вдали от властей совсем не так культурен, как под их присмотром. Досадно, что в насилиях упражнялись не только моряки и чиновники (их так обучили), но и учёный, притом западный.

Обо всем этом вспоминать не принято — как и о том, что, при всей неустроенности быта ВСЭ, пыточные застенки имелись в ней повсюду. Завёл его и Писарев в Охотске, так что Берингу приходилось освобождать истязуемых военной силой. Он заступался и за осужденных, а однажды не дал пороть кнутом женщину (уже поротую плетьми), за что Писарев тоже послал донос (и всё же отправил её, не смея теперь пороть сам, на порку в Иркутск). К сожалению, Беринг, используя рабочую силу местных жителей, тоже бывал весьма жесток.

Но Беринг вскоре отплыл, а затем погиб, не получив ни при жизни, ни позже, никаких наград, а Писарева Елизавета вернула в Петербург, возвратила ему все чины и награды, включая имение с крестьянами, полученное за «Суздальское дело» и за истязания царевича (см. Очерк 3). Радует лишь то, что Антон Девиер (о нём см. примеч. 3 к Прилож. 1)тоже был возвращён и обласкан.