Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

Не пишут и о том, что матросов и солдат экспедиции, изможденных и полуживых, часто пороли кошками, пуская плеть в ход в самых, казалось бы, невозможных условиях. Так, Харитон Лаптев, сразу после гибели «Якуцка», приказал жестоко выпороть (прямо на льду) тех, кто роптал (кому было всё равно, где и как погибнуть) [122] Отсюда началось расхождение бравурной и правдивой традиций описания ВСЭ: А. П. Соколов прямо выступил против анонима (о нём см. выше), у которого «для красоты слога сказано, будто „многие умерли, а оставшиеся сохранили бодрость с твердостью, и без роптания перенесли свое несчастие“» [Соколов, 1851, с. 305] По Троицкому [1982, с. 29], порка была лишь одна — не на льду и не на зимовке, а между ними. . Полагаю, он понимал, что рискует повторить судьбу Ласениуса или Прончищева, но он смог положиться на горстку послушных исполнителей и победил. Надолго ли? Поначалу обошлось.

В начале 1740 года зимовка шла гладко. «Случался однакоже ропот в команде — слышались от некоторых нижних чинов „нерегулярный и неистовыя слова“, смирявшиеся кошками» [Соколов, 1851, с. 302]. На льду Лаптев лютовал от безвыходности, и в этом его легко понять, но жестокость, как видим, перешла у него в норму. Измученных людей надо было поддержать душевно, но он их порол, притом лишь за слова. Слова, кстати, должны были содержать долю горькой правды (см. Прилож. 8),а он не нашел, чем, ответить, кроме порки.

«Лаптев отлично умел пользоваться своими подчиненными: он добился всего, чего можно было требовать, без пощады христианам и нехристям» —

писал Миддендорф в 1843 году, почитав его ежедневные записи [123] Не путать с его «Записками», составленными в Петербурге; опубликованный их текст [Лаптев] вполне безобиден. . Данные слова смогли увидеть свет только в 1860 году, при Александре II, причём слова: «без пощады христианам и нехристям» наводят на размышления (см. Прилож. 9).

Позже Миддендорф добавил, что «все чины каждой части этой многосложной экспедиции поступали так же», и вот пример. Лейтенант Степан Малыгин был прекрасным моряком, он сумел пройти из Баренцева моря в Обь, чего прежние лейтенанты не смогли, но был столь жесток, что унтер-офицеры написали на него в 1738 году рапорт. Зная нравы наверху, они обвинили его сразу как в жестокости к ним и команде, так и в притеснении местных жителей и присвоении казённых сумм. Но и Малыгин знал нравы не хуже. При разбирательстве жалобы он отрицал лихоимство и притеснения, а свою жестокость признал, притом весьма цинично [Соколов, 1851, с. 273]:

«И оные штрафы не чрезвычайны и не безвинны, и не на всякий час к смерти».

Наказан не был, получил в командование фрегат, умер капитан-командором.

Так что основания для ссор и прямой вражды были у многих, тогда как веры в сочувствие и, тем более, в честный суд не было, надо полагать, ни у кого. И если мне скажут, что виновата петровская эпоха с её нравами, что в писаревской Академии иному не учили, отвечу: да, но брать пример можно было в то время не только с Писарева и Шпанберга, но также и с Чирикова, и Овцына.

Многие из командиров ДКО вызывают изумление силой своего духа (особенно братья Лаптевы и Челюскин), но лишь один из командиров вызвал у меня как изумление, так и большую симпатию — это лейтенант Дмитрий Овцын (кстати, любимец Беринга). Дело своё он тоже делал блестяще, но не был ни жесток, ни равнодушен к чужим бедам. И надо же было именно ему тяжко и безвинно пострадать от власти.

Зимуя в Берёзове, знаменитом месте политической ссылки, он стал общаться с опасным ссыльным Иваном Долгоруким, а главное, вступился за честь «государевой невесты», несчастной Екатерины Долгорукой (ее жених, юный царь Пётр II, умер перед свадьбой, а «разрушенную невесту», как водится, сослали) от грубых посягательств. Посягавший подал донос, повлекший арест её родственников и самого Овцына, затем пытки и казни (см. Прилож. 6).

После пыток и «суда» Овцын был разжалован в матросы, проследовал из Тобольска в Охотск в кандалах — путь длиною в год, и без кандалов мучительный. Зато там Беринг демонстративно взял его своим адъютантом (т. е. на офицерскую должность). Овцын не только не уклонялся от матросских обязанностей, но и стал одним из лучших матросов. Даже Ваксель, сильно не любивший Овцына за своеволие, признал, тем не менее вот что: когда корабль Беринга подошел в бурю к острову (будущему о. Беринга), он едва не погиб, поскольку

«на верх ходили с нуждою 3 человека, из которых был один собственный человек капитана камандора» [Ваксель, 1940, с. 145], то есть Овцын.

Поясню: вся команда изнемогает от цынги, буря крепчает, те, кто способен тянуть брас, кое-как поворачивают реи по ветру, но кто-то должен убрать паруса. И вот трое, еле двигая цынгот-ными руками и ногами, ползут по вантам на салинги грот- и (затем) фок-мачты, причем, заметьте, на салингах небольшого судна (пакетбота) нет марсовых площадок с оградой. Салинг уходит из-под ватных ног, а надо и с него сойти непослушной ногой на шатучие перты (горизонтальный трос под реем) и идти по ним туда, где качка неимоверна. Шкоты рвутся из ватных рук, того гляди грохнешся о палубу или в волны улетишь, а надо, перегнувшись телом через рей, тянуть и тянуть шкот. И всё же те трое сумели собрать каждый парус (и грот, и, затем, фок) под свой рей, чем спасли всё и всех.

В сущности, идея СВ-прохода должна была отпасть давно, ещё в начале 1738 года, когда Малыгин привез в Петербург свой отчет, из которого было ясно, что даже с Двины на Ямал нельзя попасть без зимовки. Еще до него безнадежность идеи была видна из отчетов Овцына, который прошел из Оби в Енисей лишь на четвертый год, в навигацию 1737 года. (До этого он три года не мог даже выйти в открытое море.) И совсем безрадостны оказались попытки Ласениуса (1735) и Дм. Лаптева (1736–1741) пройти из Лены в Чукотское море. Все вместе тогдашние данные убеждали, что торговое мореплавание в Арктике невозможно.

А ВСЭ продолжалась. Что же побуждало Головина вновь и вновь требовать от моряков вершить подвиги? Что побуждало вельмож поддерживать его на самом верху власти и платить? Страна, напомню, изнывала от войны на два фронта и от голода. Дело не только в череде неурожаев, а ещё и в том, что пахотных лошадей, вопреки запрету, в массе забирали: в самой России и Западной Сибири на войну, а в Восточной — в экспедицию. Какая надежда ещё теплилась?

Ответа нет, но, зная историю освоения Арктики, можно сделать простое допущение: начальники, как и образованное общество в целом, были в плену той древней натурфилософской идеи, по которой у полюса должно быть тепло (см. Очерк 1). Плавания к полюсу давно прекратились, но разговоры — отнюдь.