Юрий Чайковский - Мысы Ледовитого напоминают

В селе Булун, в низовьях Лены (теперь того села нет, а тогда был центр улуса), пошли в баню, щелявую казённую баню, где тянуло сквозняком. Здоровенные бородачи лишь матюгнулись — то ли дело на «Заре» баня! — а вот носатый лейтенант простудился и слёг с тяжёлой ангиной. Его спутники, два года видавшие зелень только робкую, только под сапогами и только коротким летом, целыми днями с восторгом глядели с палубы на изобилие жизни: на плывущие мимо них сопки — огненные в полнеба ковры лиственничной тайги с тёмнозелёными вкрапинами благородных кедров. А лейтенант, никогда Сибири не видавший, лежал в каюте.

Надо же было так глупо простудиться! Вроде бы ко всему за эти годы привык — ив пургу, за канат держась, ходить с «Зари» в ледяную лабораторию; и спать на морозе, положив себе в спальник промёрзшие сапоги; и мчать в санях, захлёбываясь мокрым снегом; и в обжигающе холодную воду падать — безо всякой притом простуды.

Помнится, прошлый год в мае на севере Таймыра пережидали вдвоём с бароном Толлем пургу. Сутки пролежали в сырых мешках, да ещё голодные. За нуждой выйти — лезь в мокрую одежду, разгребай лаз из палатки в колючий вихрь, потом опять в сырой мешок — дрожать, пока согреешься, и ждать часа ежесуточного чая с остатками сахара и крошек от сухарей. Просушить на чайнике кисет табаку и носки, ибо на груди они толком не сохнут. Кусочек сала, один на двоих, припасён на дорогу, когда придётся вместе с собаками впрячься в нарту. (Тогда и собакам, сейчас погребённым в снегу, достанется по одной рыбине, последней.) Озябшие ноги то и дело сводила судорога, кончался керосин, но табак ещё был. Спасались от голода, балдея в табачном дыму.

О чём тогда с бароном говорили, пыхтя трубками? О скромности результатов, с такими усилиями достигаемых: лейтенант положил на карту несколько астрономических пунктов, барон отколол несколько образцов от торчавших из снега скал и описал их. Ни тому, ни другому понять общую картину не удалось.

И ещё говорили о еде, о пиршественной вакханалии, какую учинят на «Заре».

— Сперва выпьем по целой кружке молока.

— Затем кофе. С коньяком.

— Нет, сперва съедим по целой банке паштета.

— С горячим маслом.

— Потом уж кофе с бутербродами.

— С сыром.

— А потом позавтракаем. Свежей отбивной.

— И сладкий-сладкий чай.

Помнится, так и сделали. Поспали и снова за еду. Потом была жаркая баня. Впрочем, Толль как немец предпочитает ванну. И в следующую поездку взял тоже немца — Фридриха Зееберга. С ним этим летом и на Беннета ушёл.

Фридрих Звобврг в кают-компании «Зари»

А ведь здоровьем Фридрих Георгиевич куда слабее других. Из экскурсий еле живой приходил. Осенью, помнится, даже ногу стал волочить.

Полярники уходят с «Зари» в экскурсию.

Средний, в фуражке, наш герой

Взял бы, конечно, барон лейтенанта, да нельзя было: и так офицеров на вахту нехватало отчаянно. Вот поэтому лейтенант плывёт сейчас с ледяным пузырём на лбу в тёплой каюте по великой и спокойной Лене, плывёт вместо Фридриха. А тот, надо думать, бредёт сейчас, волоча ногу, средь обледенелых скал Беннета. Кому, как не ему, лейтенанту, сам Бог велит теперь спасать бедствующих?

Пристрастил барон офицеров работать на науку, собирать научный материал. Приучил: едва отколешь образец, сразу — молоток в портупею, на обломок этикетку, в блокнот запись. Ничего на память, ни с чем не медлить, как в вахтенном журнале.

Лейтенант, придирчивый к матросам, с собаками был и вовсе строг, а диких зверей и птиц поначалу видел лишь через прорезь своего винчестера. В поездке с Толлем он впервые полюбил эту лающую и скулящую братию и под конец даже сам просил начальника не убивать больных собак, а класть их на нарту — авось отлежатся. В толстых же усатых моржей прямо-таки влюбился и на мушку не брал уже никогда [154] Видимо, этот абзац (Вокруг света, 1991, № 1, с. 36) мне удался: его не раз цитировали, приписав, однако, зоологу А. А. Бялыницкому-Бируле (он не написал про РПЭ ничего, кроме сухого отчёта в «Известиях АН», и вообше не писал художественных текстов). .

Впрочем, на Беннете было бы не до любви. Пришлось бы есть и собак, и, если повезёт, моржей. Сейчас там полярная ночь, третья подряд зимовка. Даже на «Заре», где тёплая (+6 градусов Цельсия) каюта, вкусная еда, чистое бельё, лаборатория, интересные книги, друзья, — и то это было бы уже тяжело. Когда слушали в кают-компании фонограф, голос певицы щемил нутро аж до слез — сколько же можно жить без женщин? А те четверо — на холоду, на жиро-мясной диэте, с видом на цынгу.

Ждёт ли лейтенанта Соня? Три с лишним года назад они бродили белыми ночами по Петербургу, затем он отбыл в тропический рейс, но судьба снова свела их — его вызвали телеграммой в рейс полярный. Тогда-то они и порешили быть вместе. Он был молод и строен, в чёрном с золотом мундире, при кортике, с аккуратной бородкой. Кто бы мог подумать, что она вырастет в этот боярский веник? (В Якутске надо её сбрить.) Что он приедет с распухшими от ревматизма суставами и гнилыми от цынги зубами?

Соня честно ждёт и пишет ему, но выдержит ли она, если лейтенант уйдёт опять на год? На Беннета? Без особой надежды вернуться живым?

К Якутску лейтенант оправился, а к Усть-Куту (где с парохода пересели в ямские сани) был здоров. И вот под конец морозного ноябрьского дня, когда кони, чуя отдых, лихо вынесли сани из таёжного полусумрака в белоснежный простор, он впервые увидал впереди, в долине, Иркутск и реку своей судьбы — Ангару, свою раскрытую могилу. Бескрайней — вправо и влево — чёрной полыньёй она мрачно рассекает снежно-таёжную даль и дугой огибает с дальней стороны город.

Весело мчат кони, весело поблескивает Иркутск золотыми крестами и маковками тридцати трёх церквей. Пологий спуск бежит к предместью, к реке Ушаковке. Ямщик придерживает коней, а лейтенант из косматой своей шапки высматривает вдали, за Ангарой, на левом её берегу, вокзал. Он где-то у едва видной отсюда колокольни. Тоже вон маковка с крестом. Там поезда до Питера, четвёртый год как ходят.

И не дано лейтенанту знать про другие над городом кресты-вехи.

Справа впереди, на розовом фоне морозного вечернего неба пятиглавая громада кафедрального собора, он царит над площадью графа Сперанского. Через площадь — маленькая Тихвинская церковь, а рядом с ней банк — через три месяца брать в нём наличные, платить за санный поезд на Якутск — Верхоянск — Усть-Янск, барона Толля искать. Спустя ещё год снова идти через площадь, в архиерейский дом, что при Богоявленском соборе (вон он, собор, правей кафедрального); за разрешением на свершение брака в дни великого поста. И через неделю вести под венец Соню, чтоб снова ждала его, но уже как жена, с войны японской. Вон и церковь, где повенчаются — Михайло-Архангельская: белеют на фоне чёрной воды барабан храма и невысокая массивная колокольня, сияют кресты и главка. А как раз за церковью, через Ангару — вокзал, замерцал в ранних сумерках первыми огоньками.