Владимир Владимиров - Джемс Кук

Мысль об открытиях земли за южным полярным кругом ни на минуту не оставляла Кука. Четырехмесячная остановка на островах была лишь временным отдыхом. Для налаживания торговли надо было посещать местных царьков, наделять их подарками, угощать обедами, исполнять не всегда приятные ритуалы своеобразного этикета.

Наравне с капитаном Фюрно Кук терпеливо разделял всевозможные почести: приемы, переодевания, обмен именами и т. п. Строго следя за отношением матросов к туземцам, он за малейшую провинность наказывал их на глазах у всех. Запирание в трюме и стегание плеткой были настолько жестоки, что наводили ужас даже на «диких». Кук сам признается, что «туземцы были так напуганы, что убежали из своих жилищ ночью, и ужас распространился на несколько миль по берегу». Эти строгости оправдывались все тем же насаждением цивилизации и поддержанием флотской дисциплины. Матросами принимались они как привычное возмездие, а туземцы видели в этом беспощадность белых людей, наполнявшую их души естественным страхом.

Торговля налаживалась. Капитан разослал лейтенантов с вооруженными командами в разные стороны острова, и те меняли стеклянные бусы, рубашки и гвозди на свиней, дичь и фрукты. «Они давали свинью или какую-нибудь дичь за всякую дрянь». Таково признание Кука. Корабли наполнялись живностью. При отплытии от острова Кук непременно вручал царьку медные таблички или медали с названием судов и датой своего пребывания.

На острове Гуаэне капитан «Фюрно взял на борт молодого туземца, захотевшего сопровождать англичан. Звали его О-Маи. Стройный, красивый юноша принадлежал к зажиточным туземцам, владевшим большим количествам земли и представлявшим если не правящий, то, во всяком случае, класс, пользующийся привилегиями ничегонеделания, владения слугами и лучшими жилищами и пищей.

Короткая история молодого О-Маи поучительна. С одной стороны, она лишний раз рисует некоторые взгляды Кука, с другой — отношение лондонского общества к небывалому «индейцу» и те «культурные» воздействия, которые оно оказало на этого примитивного «дикаря». Кук очень боялся, что О-Маи недостаточно типичен, чтобы дать верное представление об островитянах. По его мнению, молодой человек не был достаточно родовит и красив. Но поведение туземца скоро успокоило капитана: «Его манера себя держать делала его приятным в лучшем обществе и благородное чувство гордости заставляло избегать людей, ниже его стоявших… и так как он изучал прилежно манеры, склонности и поведение людей знатных, почтивших его своим покровительством, он был скромен и сдержан». В Лондоне граф Сэндвич принял живейшее участие в устройстве молодого таитянина: он повез представить его королю. Это широко открыло О-Маи двери великосветских салонов. Леди и лорды наперерыв стали приглашать «индейца» к обедам и ужинам, звать гостей на заморскую диковинку. Чувствительные дамы, начитавшиеся фантастических романов — путешествий и руководств по домашней магии, склонные к разного рода мистическим учениям, произвели О-Маи в «жреца солнца», окружили его личность ореолом вдохновенности, вообразили себя последовательницами особого культа, придуманного к случаю. О-Маи был окружен поклонниками и поклонницами, развозившими его по салонам, ловившими его непонятные слова, истолковывавшиеся в высоком стиле туманных и таинственных пророчеств.

В течение двух лет смуглый «дикарь» будоражил воображение знатных дам, служил роскошной игрушкой, развлекавшей дремлющий в скуке однообразия высший свет, пока ему самому не надоели эти одно на другое похожие празднества, и не захотелось свободной жизни родины, без несносных условностей белых людей, не научивших его ничему полезному. Он запросился домой и, нагруженный подарками, среди которых был музыкальный ящик и электрическая машина, уехал с капитаном Куком обратно на Таити. Ни первый лорд Адмиралтейства, ни Бенке, ни доктор Соландер, участвовавший в опеканий О-Маи, ни Кук не сделали ничего, чтобы обратить внимание таитянина на нужные для жизни островитян отрасли европейской культуры. «Читатели подумают, быть может, — пишет Георг Форстер, — что он взял с собой на борт предметы действительно полезные его соотечественникам. Я сам надеялся на это, но был обманут». Виновником всего этого был сам Кук. Он оторвал О-Маи от общества матросов, с которыми тот прекрасно сжился во время пути и» переодев его в европейское платье в Капштадте, стал вывозить в свет, представляя высшим чинам и тузам торговой компании. Умный и беспечный таитянин сразу помял выгоды такого с ним обращения, удачно подражал светским манерам, объявил себя чуть ли не отпрыском царского рода и с увлечением кинулся навстречу безудержных развлечений и соблазнительных наслаждений развращенного лондонского общества. Кук был в этом несомненно виновен, но почему? Объяснение кроется, повидимому, снова в увлечении, в своеобразном «патриотизме» Кука. От кого же, как не от аристократии и богатой буржуазии зависело тогда общественное мнение? Кто другой мог оценить по заслугам все качества таитян? Какой смысл было прятать О-Маи среди матросов и ремесленников, где он остался бы в неизвестности и не мог бы дать представления о соотечественниках, нуждающихся, по мнению Кука, во внимании именно высшего общества, людей, направляющих экспедиции к неведомым островам. Надо было во что бы то ни стало доказать именно этим лицам, что островитяне такие же люди, как и они, надо было опровергнуть и уничтожить мнение о «звероподобных дикарях», неспособных усвоить цивилизацию европейцев. Совершенно сознательно Кук наводил на О-Маи лоск англичанина, одевал по-европейски и учил хорошим манерам, искренне веря в полезность всего этого, с присущей ему страстностью идеализируя последствия своих поступков и радуясь и гордясь достигнутым успехом. «Я не знаю, смог ли бы другой туземец более снискать общее удовольствие… Я не слыхал, чтобы за два года пребывания в Англии… он когда-нибудь выказал малейшее желание перейти наиболее строгие границы скромности». Эта ошибка, как и все остальные, объясняются духом той среды, в которой он воспитывался и жил.

От О-Маи впервые и узнал Кук, что жители островов Товарищества приносят человеческие жертвы, что выбор зависит от главного жреца, удаляющегося в глубину храма и там беседующего с божеством, указывающим, кого из присутствующих на молитве он обрекает на смерть. Выходя к народу, жрец сообщает волю божества. О-Маи наивно прибавлял, что надо быть в хороших отношениях со жрецом, так как его нерасположение может обратить гнев божества на человека, не угодившего жрецу. Ясно, к чему вели эти ухищрения жрецов, державших в страхе свою духовную паству. Кук не хотел верить этому, как не верил рассказам о людоедстве, пока случай не доказал ему их ужасную правду. Офицеры, гулявшие по берегу в Новой Зеландии, увидали голову и внутренности недавно убитого молодого человека и сердце, насаженное на палку, прикрепленную к носу пироги. Лейтенант Пикерсгиль купил голову за один гвоздь и принес на корабль, где кусок мяса был отрезан, изжарен и преподнесен в виде опыта одному новозеландцу, с удовольствием его съевшему. Когда об этом рассказали Куку, он не верил своим зонам. «Вид этой окровавленной головы и подробности отвратительной сцены, только что происшедшей, поразили меня ужасом и наполнили негодованием на этих людоедов. Но я считал это зло неизлечимым, любопытство превзошло во мне гнев, и, желая быть свидетелем факта, столькими считавшегося сомнительным, я приказал, чтобы изжарили еще кусок мяса и отнесли на шканцы. И не успели предложить им это гнусное кушанье, как один из антропофагов съел его с поразительной жадностью». Кук решительно отвергает предположение, что людоедство является следствием голода. Берега Новой Зеландии изобилуют рыбой, птицами, собаками, доставляющими достаточное количество пищи, не считая фруктов и овощей. Нет, он видит причину этого зла в древнем обычае съедать забитого врага. Не общаясь с другими народами, новозеландцы сохраняют свою старинную традицию, не видя в ней ничего предосудительного: враг поступил бы также. Куку вспомнилось недоверие, с каким были встречены его предположения о людоедстве, высказанные в описании первого путешествия. Теперь сомнения не было. «Какая бы ни была этому причина, очевидно, я думаю, они с удовольствием едят человеческое мясо». Пикерсгиль привез голову в Лондон, где она попала в коллекцию редкостей сэра Джона Гунтера, члена Королевского общества. Высохшая и потемневшая, она потеряла свой страшный облик, обратясь в обыкновенный музейный экспонат, вызывавший недоверчиво-любопытные взгляды натуралистов.