Петр Панкратов - Добрые люди. Хроника расказачивания

— Успокойся, Фёдор Иванович, давай закурим. Федор закурил, его руки заметно дрожали.

— Успокойся и рассказывай всё по порядку, — попросил Михаил Иванович.

— В станице Александровской живёт женщина, которую я люблю, она умирает от голода. Надо поехать и отвезти ей харчей, — пояснил Фёдор Иванович.

— Вот теперь всё ясно. События могут развиваться так: или она поедет с нами, или ещё будет проверять свои чувства к тебе и не поедет с нами, — сказал Михаил Иванович.

— Я заехал к ней после госпиталя, отвозил ей вещи погибшего мужа. Я полюбил её, сказал ей об этом. Пригласил замуж. Она не отвергла моё предложение совсем: «Я слишком люблю своего мужа Серёжу. Я не могу так быстро отдаться другому. Давай поживём порознь, а потом спишемся». — А вот теперь слушай, что она пишет: «Если хочешь застать меня живой, то поспеши и привези еды», — прочитал Фёдор.

— Всё понятно. В каком состоянии твой дом? — спросил Михаил.

— В нём работают три женщины уже целую неделю, — ответил Фёдор.

— Прикажи, чтобы дом был готов, побелён, помыт, всё постирано, постель выбита, трубы прочищены, печи натоплены к послезавтрему. А к шести утра завтра ко мне. Мы поедем в Александровку.

Выехали, как и собирались, рано, солнце едва поднялось над землёй.

— Ты думаешь, она поедет с нами? — спросил Фёдор.

— А куда ей, бедняжке, деваться? Расскажи всё по порядку, — попросил Михаил.

— Это было в начале 1919 года. Мой эскадрон стоял в селе. Обязанность моя состояла в охране села и батареи. И помогать, если потребуется, стоящей в соседнем селе пехотной части. Находил дождь, белые часто нападали на нас в плохую погоду. Им удавалось забирать у нас пушки, пулемёты, обозы. Я объехал сам вокруг села, определил опасные участки, усилил посты, пустил три разъезда, приказал зарядить пушки, батарейные и наши, а их у нас было три. Пристрелял пушки к определённым местам, установил дежурство. Устроив всё это, я прилёг. Просыпаюсь как от землетрясения. Вбегает ординарец и кричит: «Белые подошли. Наши все пушки бьют прямой наводкой».

Я выскочил во двор. Действительно так: белые, кто уцелел, повернули домой. Наш второй взвод без спросу кинулся вдогон. Началась рубка. Смешались. Пушки замолчали. Белые ушли. Наши санитары забрали наших: живых в лазарет, мёртвых в могилу. Утром я поехал посмотреть поле боя: не забыли ли кого своего. Посмотрел. Повернул коня уезжать, но слышу голос: «Братец подойди ко мне. Будь человеком, выполни мою последнюю просьбу». Я подъехал.

Вижу за кустом лежит раненый офицер-казак, накрытый шинелью с погонами сотника. «Говори», — сказал я. «Я, сотник Прошин Сергей Максимович, казак станицы Александровской, там проживает моя жена Елизавета Васильевна Прошина. Я прошу тебя побывать в нашей станице, передать ей эти вещи и сказать, что я её любил, люблю и буду любить пока живой. И что я её освобождаю от клятвы верности мне и разрешаю выходить замуж, за кого хочет».

Он снял с себя лёгкий шарф, расстелил его на груди и стал складывать на него вещи: полный бант георгиевских крестов и медали, золотое обручальное кольцо, двое золотых часов и фотографию, где сотник-красавец с красивейшей женщиной рядом. Он попросил: «Пожалуйста, заверни и соблюди, а потом побывай в нашей станице и передай ей. Она сейчас живёт одна в пустом доме». Я спросил: «Ты каких Прошиных?» Он рассказал: «Мой отец Максим Сергеевич, мой дед — Сергей Георгиевич, а прадед мой, Григорий Фомич, пришёл в нашу станицу из станицы Прихопёрской за мою прабабку, девицу красивую и умную, в зятья. Он ослушался своего отца. За это отец ему ничего не дал. В то время казаку жить у тестя и тещи было великим позором. Говорили так: «Если или ума не хватает, или здоровья прокормить себя, иди в зятья на чужие пышки». Не обращая внимания на позор, он пошёл в зятья. Так и появился в нашей станице род Прошиных. «А я — Прошин Фёдор Иванович, казак станицы Прихопёрской. Брат моего прадеда — Прошин Георгий Фомич, не послушав отца, ушёл в зятья, в станицу Александровскую».

«Правду говоришь, Федя? Значит мы с тобой братья в четвёртом колене» — сказал раненый.

«Выходит так, Серёжа, — ответил я. — Люди не зря называют эту войну братской. За что нам такое наказание? У нас в сабельном бою отец срубил сына. Труп сына увёз к себе. С обеда до вечера стоял возле трупа на коленях, а вечером застрелился».

«Не знаю я. Видно за 1917 год. Бросили Родину под ноги врагу и разошлись по домам. А Бог рассудил по-своему: вы не хотите умирать за Родину, так умирайте просто так. Убивайте друг друга. Мы гоняем друг за другом, а поля не засеваются».

А потом говорит: «Езжай, Федя, за мной скоро должны прийти. Как бы они тебя не подстрелили. Если есть у тебя вода — напои меня». У меня воды не было, а была водка во фляжке. Я дал ему водку. Он пил её с радостью как воду, причмокивая. Выпил всю. Откинул фляжку и сказал: «Езжай, прощай, Федя». Не успел я отъехать и десяти сажён, услышал выстрел. Оглянулся — никого нету. Я вернулся к Сергею. Он лежал с крепко зажатым револьвером в правой руке. Шинель сползла с него и я увидел разорванный живот, а рядом с ним лежали его сине-розовые кишки. Много я видел смертей, но такую — первый раз. Взял я из своей сумы чистое полотенце и накрыл лицо Сергею. Двумя камнями придавил края, чтоб не сдул ветер. Вот всё, что я мог сделать своему брату.

Вернувшись в расположение эскадрона, я узнал от ординарца, что меня требуют в штаб полка. Там мне сказали, что мы должны немедленно выступить в помощь соседнему пехотному полку. Люди не успели отдохнуть, кони не успели поесть, а машина братоубийства снова тянула нас, ненажорная, в свою ненасытную пасть. Под воздействием клятвы, данной Сергею, что я останусь в живых и навещу его жену, я возненавидел эту войну. Я стал плохо выполнять свои обязанности. Под видом болезни не ходил в бой, а посылал вместо себя Володю Тимошенко. Я искал лёгкого ранения, и выпал случай. Мы участвовали в бою, в пешем строю, саженях в шести от меня разорвался снаряд. Осколок задел мне мягкую ткань левой руки. Но я делаю вид, что сильно контужен. Меня — в лазарет. А я не слышу и плохо вижу. Отвечаю на вопросы карандашом на бумаге, вроде я не могу говорить. Две недели не разговаривал, потом стал заикаться. На комиссии показал, что обладаю пятью-десятью процентами зрения. Меня комиссовали. Из госпиталя меня отпускали на пять дней. Я ездил к ней, отдал вещи, оставил недоеденный паёк и уехал. Мы договорились переписываться. Я послал ей два письма, а она мне вот, одно. Если не успеем, то до гробовой доски не забуду её слова: «Если хочешь застать меня живой, то поспеши и привези еды».

Наконец, добрались до Александровской, подьехали к нужному дому. Михаил постучал в калитку. В дверном проёме дома появилась женщина, голова которой была небрежно укутана тёплым платком. Из-под платка выпадали пряди чёрных волос. Она тихо сказала: