Евгений Гонтмахер - Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя

Это отнюдь не было проявлением беспринципности составителей документа. Безбрежный антикоммунистический популизм в целом характеризует вторую, и более мощную, волну массовой мобилизации в России, которая приходится на первую половину 1991 года (именно в этот период в России проходят митинги, собиравшие до полумиллиона участников; в целом же в РСФСР выходит на улицы в феврале 1991 года около 900 тыс., а в марте – около полутора миллионов человек 243 243 Beissinger Databases; подсчеты автора. ). Как и в других славянских республиках с размытой националистической повесткой, мобилизация второй волны разворачивается на фоне резкого ухудшения экономической ситуации, растущего недоверия к союзным структурам, требований отставки правительства Рыжкова, Павлова, а затем и самого Горбачева.

Фокусом этой второй волны мобилизации в России становится противостояние Ельцина и Горбачева, российских и союзных структур власти, которые рассматриваются как препона на пути реформ и выхода из экономического кризиса. Ее кульминацией становятся выборы Ельцина в июне 1991 года. И когда Ельцин предлагает место вице-президента не ближайшим соратникам Геннадию Бурбулису или экономисту Гавриилу Попову (как предполагалось), а военному летчику, Герою Советского Союза и лидеру фракции «Коммунисты за демократию» Александру Руцкому, он вполне точно оценивает характер и качество той широкой коалиции, которая может обеспечить ему победу. А когда в 1992–1993 годах Руцкой оказывается в стане противников президента, оппонирующих радикализму ельцинских рыночных реформ и стремящихся отстранить Ельцина от власти, он ничуть не отходит от тех символических «обещаний», на которые указывало избирателям его появление в эскорте ельцинского президентства. Рынок с «замороженными ценами» в платформе «Демроссии» был не казусом редактуры, а вполне адекватной проекцией аморфности антикоммунистической платформы и общественного спроса, отразившихся в хрупкости «коалиции победителей». А быстрый коллапс этой коалиции, развернувшийся в затяжной политический конфликт президента и парламента и кончившийся конституционным кризисом и вооруженным противостоянием в октябре 1993 года, был вполне закономерным следствием механизма ее формирования в 1990–1991 годах и размытостью общественных представлений о тех институтах и ценностях, которые должны прийти на смену советским.

Не миновала Россию, впрочем, и другая форма «кризиса перехода» – конфликт с мятежной окраиной. Конфликт нового руководства РСФСР с Чечней начался еще осенью 1991 года (в первый раз чрезвычайное положение на территории Чечни было введено Ельциным 7 ноября 1991-го), то есть еще в той фазе перехода, в которой вспыхивали конфликты с окраинами и в других республиках разваливающегося СССР. Этот конфликт, однако, не получил развития, потому что «националистический» компонент в российской повестке антикоммунизма был очень слабым. И наоборот, в 1994 году уже новая «коалиция победителей», сокрушившая противников в Верховном Совете, оказалась не в состоянии предъявить обществу убедительных последствий своей победы. Поддержка «реформаторской повестки» стремительно пикировала в 1994 году, «черный вторник» (резкий обвал рубля 11 октября 1994-го) продемонстрировал очередную неудачу в достижении макроэкономической стабилизации и подорвал легитимность этой коалиции в качестве той силы, которая сможет провести быстрые и результативные реформы. В итоге не востребованная в 1991 году альтернативная повестка легитимации – повестка «порядка» – становится более актуальной, нежели повестка «реформ».

Так или иначе, и раскол «коалиции победителей», вылившийся в жестокий конфликт с использованием танков в Москве (ср. бои на проспекте Руставели в Тбилиси), и война в Чечне выглядят типологически узнаваемыми элементами «кризиса перехода», характерного для целого ряда постсоветских стран и связанного с неустойчивостью сложившегося в момент формирования данной политии баланса сил и хрупкостью сформированных коалиций, оказавшихся после внезапного распада СССР перед лицом именно тех вопросов, решение которых (как мы видели на примере «Демократической России») было сознательно отложено на этапе формирования коалиции.

Итак, прежде всего, в рамках данной работы мы рассматриваем «распад Советского Союза» и формирование новых постсоветских политий как взаимосвязанные и длительные процессы, логика которых определялась рядом внутренних факторов социальной эволюции соответствующих макросообществ. Взгляд на процессы, развернувшиеся на территории СССР в конце прошлого века, как на часть третьей волны демократизации задавал их телеологическую интерпретацию: правильным исходом выглядел переход к демократии, а его отсутствие интерпретировалось как неудача или несостоятельность транзита. Майкл Макфол первым попытался скорректировать этот взгляд, выдвинув концепт «четвертой волны» – перехода с изначально более широким спектром возможных исходов (демократия, диктатура, промежуточный режим). Наш базовый аргумент состоит в том, что развернувшиеся в СССР в конце прошлого века процессы стали реакцией на кризис социализма и предпринятую Михаилом Горбачевым для его преодоления либерализацию советского режима. Либерализация, однако, имела совершенно разные последствия и запустила различные комбинации политических и социальных процессов в разных частях Советского Союза, уровень социально-экономического развития и характер социальных укладов которых серьезно отличались друг от друга. Эти различия лишь усиливались в позднесоветском периоде, когда снижение уровня государственного насилия вело к возникновению неформальных «договорных» взаимоотношений центральной и местных властей (брежневский «пакт стабильности») и формированию своего рода региональных «феодов» со структурированными местными элитами, сетями доверия и патронажа.

Предпринятая Горбачевым в 1986–1988 годах либерализация советского порядка (первый этап) открыла дверь двум процессам: укреплению и последующей автономизации республиканских элит, стремящихся снизить свою зависимость от центра, с одной стороны, и массовой мобилизации «снизу», с другой. При этом массовая мобилизация могла опираться как на идеологию «вестернизации» (модернизации с опорой на западные институциональные образцы), так и на националистический дискурс, отсылавший к досоветскому опыту или опыту автономизации в рамках СССР. В действительности почти везде присутствовали оба компонента мобилизации, однако их соотношения были весьма различны.