Евгений Гонтмахер - Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя

Первый замер 1989 года позволил описать базовые характеристики «советского человека». Отличительной особенностью его является глубоко усвоенный опыт адаптации к репрессивному государству, выражающийся в виде массовой доминантной установки на физическое выживание любой ценой, способности оценивать принципиально разные вызовы и опасности, исходящие от идеологически и социально активных групп и государственных институтов, и реагировать на них. Крайние формы принуждения заметно ослабли к концу советского государства, сохраняясь в большей степени на периферии общества. Более сложные реакции и тактики адаптации предполагали скрытое взаимодействие с властью, сочетание принятия ее требований с неявным принуждением власти к учету интересов населения. Возникал неформальный торг, коррупционные сделки, взаимное лицемерие и уступки. Отсюда возникала социальная игра (или, точнее, множество различных типов игры): практика сложных негласных или неформальных сделок (в том числе и со своей совестью или с тем, что ее заменяло), уступок, отношений господства и подчинения, которая сохраняется и по настоящее время.

Исходная социальная «игра» строилась как принудительная идентификация человека с государством . Советский человек – это государственный человек. И не только потому, что государство являлось единственным работодателем, но и потому, что оно выступало как орган социальной защиты, попечения и обеспечения. Безальтернативность патерналистского (попечительского) государства делает его монопольным держателем и интерпретатором всех коллективных ценностей, значений всего социального целого. В данной системе координат отдельный индивид не имеет собственной ценности или независимого от государства значения: социальную определенность он может получить только в качестве носителя функциональных характеристик системы – «винтика» государственной машины.

Величие тотального государства основано на таких легитимирующих идеологемах, как «первое в мире социалистическое государство», «свободное от эксплуатации», обеспечивающее «справедливое», т. е. равное, распределение всех благ, устремленное в будущее, являющее собой пример для других стран, самое большое по своей территории, обладающее самой мощной армией и т. п. Поскольку любые открытые сомнения в правильности такого понимания расцениваются как проявления в лучшем случае идеологии отсталых категорий населения, в худшем – солидарности с враждебными «классами» (или государствами), то их носители становятся объектом внимания карательных органов и подлежат изоляции. Тем самым признается, что отношения внутри социума строятся в первую очередь на насилии (или его угрозе), лишающем отдельного индивида (все равно – лояльного подданного или критика) значений самодостаточности, автономности, ценности.

В конечном счете человек и сам начинает определять себя в категориях бескачественной массы: как «простых», «открытых», «терпеливых» (пассивных, т. е. не участвующих в политике) людей, обретающих максимум семантической полноты значений только по отношению к внешнему миру. «Мы» становимся гражданами «великой державы», «империи», обладающей правом диктовать свою волю другим странам и народам. Сила (потенциал насилия) выступает как единственный критерий символической значимости и маркер социального статуса (в мире или внутри страны). Оправдание такого порядка производится путем апелляции к героическому прошлому СССР или имперской России: к мифам русского милитаризма, к эпохам завоеваний и расширения территории, к моральному авторитету победителя в войне с нацистской Германией, к обладанию ядерным оружием. В этой системе координат легитимность вертикали власти все сильнее и сильнее привязывалась к мифологическому прошлому.

Однако значимость коллективных символов и ценностей резко снижается (почти до нуля), когда дело касается ценностей частного существования. Здесь соотношение «своего» и «всеобщего» переворачивается, принимая форму оппозиции « мы – они », где «они» означают уже не символические образы своего или чужого «величия», а вполне конкретные представления об административном произволе, алчности, коррупции и эгоизме бюрократического начальства, т. е. о персонифицированных представителях государства, не выполняющего свои социальные обязательства. В этом аспекте отдельный индивид считает себя свободным от обязанностей соответствовать нормам поведения социализированного, «нормального» («советского», «государственного», «как все») человека. Но поскольку другой «общности», другой коллективной солидарности нет или она не воспринимается как сила, такой человек разрешает себе полный отказ от обязательств, цинизм и бесчувственность по отношению к окружающим (но не своим близким), восполняемый демонстративной жестокостью в отношении девиантов любого рода (смертную казнь считают необходимой около 80% россиян, все равно – к убийцам ли, чиновникам-коррупционерам и т. п.).

Идентификация с государством предполагает номинальное согласие на контроль над человеком, его частной жизнью. Другими словами, «принадлежность государству» советского человека выражается как взаимозависимость социального инфантилизма (ожиданий «отеческой заботы от начальства») и принятия произвола властей как должного и безальтернативного (необходимости «терпеть»).

Следующий, после требований идентификации с государством, императив снижающей адаптации заключается в уравнительных установках: «пусть понемногу, но всем одинаково». Такое отношение распространялось на «всех» (т. е. таких же людей, как сам индивид), кроме тех, кто занимает более высокое социальное положение в иерархии и причастен к авторитету государства, репрезентирующему коллективные ценности: безопасность, общий мир и благополучие. Потому этот эгалитаризм имеет очень специфический характер – это «иерархический эгалитаризм» 299 299 «…фактор, структурирующий вертикально советское общество, – мера допущенности к властным привилегиям и сопутствующим им информационным, потребительским и пр. дефицитам» ( Левада Ю. Советский простой человек. С. 19). .

Массовая установка на примитивизацию запросов или вульгаризацию представлений о человеке (выбор и предпочтение во всех случаях более простых представлений) вытекает из самого признания насилия как сверхзначимого принципа социальной организации. Практики контроля, подавление разнообразия, ограничение субъективной автономии основываются на дискредитации любых форм авторитета, не связанного с государственным насилием. Осуждаются не только идеи «меритократии», «благородства», подражание высшим слоям, культивирующим особый тип достоинства, но и сама установка на элитарную культуру. Доминирующие латентные мотивы этого эгалитаризма – зависть, ресентимент, в свое время идеологически оправдываемый и раздуваемый большевиками, но сегодня чаще принимающий формы цинизма, диффузной агрессии. В любом случае результат этой политики «социальной однородности» социализма – массовость без присущей западной культуре сложности и дифференциации 300 300 «Простота» как характеристика «русских», получаемая в самоопределениях опрошенных россиян, – это вовсе не открытость миру и готовность к его принятию, а примитивность социального устройства, отсутствие посредников между государством и человеком ( Гудков Л. Этнические фобии в структуре национальной идентификации // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. 1996. № 5. С. 22–27). . «Человек советский», как пишет Левада, вынужден и приучен принимать в расчет только очень упрощенные, даже примитивные образцы и стратегии существования, но принимать их в качестве безальтернативных.