Евгений Гонтмахер - Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя

Массовое общество советского типа (массовый человек) возникает только к началу 1960‐х годов вместе с повышением уровня образования населения (достижением примерно 7–8-летнего общего образования, включая обучение в ремесленных училищах и ФЗУ). Это становится возможным с ослаблением барьеров мобильности (паспортной системы) и интенсивным переселением в города. Принудительное разрушение традиционных сословных и классовых различий в 1920–1930‐х годах вело к формированию не собственно городского населения, а населения фабрично-слободского, барачного типа. Городское население (городская культура, относительно универсалистское сообщество) складывается только после смерти Сталина и только в больших городах, составляя на тот момент не более 15–20% (хотя номинально к этому времени «в городах» проживает уже более половины населения СССР). Сельское население начало получать паспорта и возможность уехать из деревни после 1970 года. К середине 1980‐х образовательный уровень населения поднялся до 9–10 лет, в том числе слой людей с высшим образованием вырос до 8–10%, а к концу десятилетия до 12%, что стимулировало формирование других потребительских запросов и ценностных ориентаций, расширение кругозора, способность мыслить более генерализованными представлениями, нежели те, что составляли содержание повседневной борьбы за физическое выживание.

Однако в результате потрясений и политики нивелирования классовых и групповых различий социально-классовая структура утратила черты определенности, возникло совершенно особое состояние массовой плазмы, оформляемой государственными структурами. На уровне государственной идеологии (зафиксированной в брежневской конституции) это выражалось как достижение «социально-однородного общества» социализма, ликвидация классовой структуры, обеспечение планового рационирования и распределения материальных благ и проч. Эрозия веры в коммунизм (идеологию мобилизационного общества) не изменила структуру сознания, но поменяла «знамена»: ущербность коллективного сознания «самого передового в мире общества» компенсируется обращением к предыдущим слоям культуры – русскому великодержавному или имперскому национализму. Интеграция целого достигается за счет подъема «архаических» пластов идеологического сознания.

Это очень важный момент, плохо понимаемый сегодня: вертикальная интегрированность общества сохраняется за счет подавления структурной дифференциации и реверсного движения к предшествующим ценностным представлениям 298 298 Причем движение такого рода не инициировалось сверху, а, напротив, шло снизу, из среды диссидентов, фрондирующих националистов, антисоветских верующих, православных почвенников, чьи идеи постепенно захватывали среднюю бюрократию, кадры КГБ, партийную номенклатуру и сегодня стали частью официальной идеологии государственного патриотизма. См., например, выступления генерал-лейтенанта КГБ–ФСБ Л. П. Решетникова, директора РИСИ (аналитического центра при президенте РФ): Решетников Л. П. Духовно-нравственные причины национальной катастрофы: уроки истории // Вестник МГУ. Серия 18. Социология и политология. 2011. № 2. С. 56–67. . Иначе говоря, именно рутинные структуры социального взаимодействия (в особенности структуры повседневности и «обычного человека), а не политические лозунги и программы обеспечивают устойчивость социальной системы, особенно в условиях частых исторических потрясений и катастроф.

Реакцией на процессы массовизации советского (и тем более постсоветского) социума оказывалось не развитие (т. е. структурная дифференциация, усложнение общества), а умножение форм адаптации к власти, включая разведение норм и ценностей официальных и неофициальных, частного существования и публичного поведения, навыки демонстративной лояльности и покорности, запрет на осознание того, о чем нельзя думать и говорить, практики систематической лжи, двоемыслия, приписок, коррупции и мелкого воровства, без которого обычная производственная и частная жизнь была бы невозможной. Уже третье советское поколение (1930‐х годов рождения) и более поздние генерации усваивали этот опыт снижающей адаптации и лицемерия, пассивности без каких-то особых внутренних личностных конфликтов, поскольку это стало основой массовой коллективной социализации. Все жизненные и экзистенциальные интересы человека были направлены на обеспечение условий собственного скромного благополучия (негласный принцип «не дать себя убить» как квинтэссенция лагерной мудрости, перенесенной на зону общего режима; отстаивать только свои конкретные интересы, не надеясь на солидарность и помощь других; не «высовываться», «не участвовать», держать язык за зубами, никому не верить и т. п.).

Подобные нормы поведения не могли быть открыто артикулируемыми, они усваивались без какой-то моральной рефлексии и обсуждения, а значит, образовывали базовый, несознаваемый, но оттого и более значимый слой коллективного общего консенсуса или культуры общественной пассивности и терпения, на котором и держался режим и который стал воспроизводиться в последующих генерациях. Единственно, что размывало и подвергало эрозии эти нормы коллективного «единодушия», это накапливающаяся неудовлетворенность потребления, растущая по мере роста образовательного и квалификационного уровня работающего населения, особенно в среднем звене бюрократии (ИТР, интеллигенции, совслужащих), основе государственной системы. Повышение квалификации работников, требуемое развивающейся экономикой, упиралось в отсутствие стимулов производительности труда, что создавало серьезный диссонанс между растущими потребительскими запросами, требованиями к качеству жизни – и характером тотальной организации общества.

В центр своей конструкции «советского человека» Левада поставил способность индивида согласовывать антиномические по своему характеру социальные требования и ожидания, предъявляемые ему как со стороны репрессивного идеологического государства, так и со стороны его ближайшего окружения – семьи, друзей, коллег по работе, неформальных групп. Другими словами, то, что многие воспринимают как «социальную шизофрению» или как пороки опроса, следует понимать как конститутивную особенность этого человеческого типа. В той мере, в какой сохраняются механизмы «двоемыслия», сочетания показной лояльности с уклонением от обязанностей следовать приказам и правилам поведения, сохраняются и советский, и путинский режимы.

Исходная гипотеза Левады заключалась в следующей посылке: с уходом (в силу демографических причин) к концу 1980‐х – началу 1990‐х годов поколения людей, рожденных примерно в 1920–1928 годах (а значит, социализированных в условиях уже сложившихся в 1930‐е тоталитарных институтов), коммунистическая система начинает разваливаться, потому что советские идеалы, нормы, установки не принимаются молодыми людьми, приходящими на смену собственно «советскому» поколению. Утрата монополии КПСС на кадровые назначения и политическое руководство страной, эрозия коммунистической идеологии, стагнация государственной экономики, взрывной рост национальных движений, умножение неформальных общественных объединений в городах – все это указывало на то, что коммунистическая система не способна далее воспроизводиться.