Евгений Гонтмахер - Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя

Для начала, пожалуй, стоит вспомнить, что Россия – это не Советский Союз. Мы порой забываем об этом, видя, что спустя 30 лет после падения коммунистического строя в стране сохраняется авторитарный режим, возобновилось системное противостояние с Западом, происходит «ползучее» насаждение официальной идеологии, а после референдума 1 июля 2020 года сняты и конституционные ограничения, обеспечивающие ротацию власти. И тем не менее граждане России сегодня живут отнюдь не в тех же условиях, что существовали в 1985, 1991 и даже 1999 годах, когда Владимир Путин впервые пришел к власти. Государственная монополия на средства производства безвозвратно ушла в прошлое. И хотя идеология все больше заражает повседневную жизнь (а теперь проникла и в конституцию), она разительно отличается от «преобразовательной» идеологии большевиков: государство уже не указывает гражданам открыто, что им можно, а что нельзя читать, куда ездить, где и как учиться и работать и т. д. В основном россиянам позволяют жить, как им хочется, и по общеисторическим меркам эта жизнь никогда не была такой свободной и богатой, как сейчас.

Таким образом, очевидно, что российский авторитаризм – это не просто продолжение или восстановление советского. Подобно тому как Виктора Орбана и Анджея Дуду нельзя назвать наследниками Яноша Кадара и Войцеха Ярузельского, Владимир Путин – тоже не новая «ипостась» Иосифа Сталина или Леонида Брежнева. И дело не только в том, что Путин и его элита, при всей их склонности к бряцанию оружием, глубоко интегрированы в структуры мирового капитализма и зависят от них. Путин и иже с ним выстраивают свою власть не так, как это делали их предшественники: они в куда большей степени действуют с согласия граждан и зависят от этого согласия, поскольку оно служит «смазкой» для используемых властных механизмов 311 311 Greene S., Robertson G. Putin v. the People: The Perilous Politics of a Divided Russia. London: Yale University Press, 2019. . Этот транзит элит от советского к постсоветскому авторитаризму побудил ученых поставить под сомнение многие общепринятые категории и вынудил переосмыслить ряд существенных элементов теории демократии 312 312 См., в частности: Carothers Th. The End of the Transition Paradigm // Journal of Democracy. 2002. Vol. 13. № 1. P. 5–21; Levitsky S., Way L. A. Competitive Authoritarianism: Hybrid Regimes after the Cold War. New York: Cambridge University Press, 2010; Diamond L., Fukuyama F., Horowitz D. L., Plattner M. F. Reconsidering the Transition Paradigm // Journal of Democracy. 2014. Vol. 25. № 1. P. 86–100. . Но если постсоветская авторитарная власть действительно строится «совместными усилиями» правителей и народа, возникает вопрос: в какой степени сами российские граждане расстались с советским прошлым? И все больше авторов полагают, что постсоветский авторитаризм вырастает из советского наследия, влиянию которого массы подвержены даже больше, чем элиты 313 313 См.: Pop-Eleches G., Tucker J. A. Communism’s Shadow. Historical Legacies and Contemporary Political Attitudes. Princeton: Princeton University Press, 2017; Sharafutdinova G. The Red Mirror. Putin’s Leadership and Russia’s Insecure Identity. Oxford: Oxford University Press, 2020. .

Исследования в этой сфере проливают все более яркий свет на целый ряд проавтократических феноменов, заложенных в глубинах «социального уравнения» – в таких факторах, как индивидуальность, эмоции, а также очевидно рациональные, привязанные к конкретным обстоятельствам расчеты, определяющие характер выражения и/или фальсификации предпочтений 314 314 См.: Treisman D. Residential Popularity in a Hybrid Regime: Russia under Yeltsin and Putin // American Journal of Political Science. 2011. Vol. 55. № 3. P. 590–609; Frye T., Reuter O. J., Szakonyi D. 2014. Political Machines at Work: Voter Mobilization and Electoral Subversion in the Workplace // World Politics. 2014. Vol. 66. № 2. P. 195–228; Frye T., Gehlbach S., Marquardt K. L., Reuter O. J. Is Putin’s popularity real? // Post-Soviet Affairs. 2017. Vol. 33. № 1. P. 1–15; Greene S., Robertson G. Agreeable Authoritarians: Personality and Politics in Contemporary Russia // Comparative Political Studies. 2017. Vol. 50. № 13. P. 1802–1834; Greene S., Robertson G. Affect and Autocracy: Emotions and Attitudes in Russia after Crimea // Perspectives on Politics. 2020, forthcoming. . Автор данной работы считает, что ученым следует еще дальше двигаться в этом направлении. Не отрицая значения институтов и элит, мы полагаем, что науке следует выйти за рамки общепризнанных представлений относительно путей, которыми автократические «искажения», рождающиеся на вершине властной пирамиды, могут «перетекать» вниз. На наш взгляд, для изучения процессов в России нужен междисциплинарный подход: он поможет понять, каким образом режим единоличной власти формирует не только политическое поведение, но и более глубинные социальные стимулы и предпочтения, которые, в свою очередь, придают авторитарным системам внутреннюю целостность, а значит, и устойчивость.

Вдохновляющим стимулом и ориентиром для настоящей главы стала работа Ароноффа и Кубика 315 315 Aronoff M. J., Kubik J. Anthropology and Political Science. A Convergent Approach. New York: Berghahn Books, 2013. , в частности то, как эти авторы используют антропологическую концепцию «народного знания» (системы интуитивных, основанных на здравом смысле «указателей», с помощью которых сообщества трактуют сложные проблемы) для критического анализа понятия Homo sovieticus , подразумевающего, что социальная культура российского населения (как и населения других посткоммунистических стран) несовместима с либеральной социально-экономической и политической системой. Однако изучать это политическое «народное знание» простых россиян, естественно, невозможно без помощи этнографии; так что вместо этого я попытаюсь сформулировать несколько гипотез, базирующихся на основных тенденциях современных социальных исследований. Эти исследования фокусируются на трех главных вопросах: а) как россияне воспринимают наследие (взлета и падения) государственного социализма; b) как они используют в своих целях СМИ и средства опосредованной коммуникации, особенно в политическом плане; и с) насколько россияне ценят (или не ценят) возможность участия в политической жизни. Три эти направления сходятся в одной точке: локальности. Идея «местного» – не в качестве упрощенного географического пространства, а в качестве зоны, ограниченной максимальным социальным расстоянием, на которое может реально распространяться влияние гражданина, – имеет ключевое значение для понимания пределов самой гражданственности в России. Именно этот аспект транзита станет главной темой главы.

Один из мифов «посттранзитного» мира, в котором сейчас живут обществоведы, заключается в следующем: очень многие аналитики полагали, что связанные с крушением коммунизма переходные процессы в экономической, социальной и политической сферах пройдут легко. Объем настоящей главы не позволяет перечислить все подобные аргументы, поэтому ограничимся лишь одним, ключевым контраргументом в отношении «технократического» направления в транзитологии: помимо трех перечисленных сфер транзита, существует еще одна – психологическая.