Евгений Гонтмахер - Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя

Хотя аргументы Штомпки о Homo sovieticus утрачивают популярность, изучение наследия коммунистического и посткоммунистического прошлого в последнее время вошло в моду. Авторы самого масштабного и систематически проработанного на сегодня труда по этой теме – Поп-Элечес и Такер – пытаются провести различие между двумя разными его типами: влиянием жизни непосредственно при коммунистическом строе и жизни в посткоммунистической стране. Их общий вывод заключается в следующем: имеющиеся различия в отношении граждан посткоммунистических и не-посткоммунистических стран к демократии, рыночной экономике, равенству и т. д. определяются в первую очередь их личным опытом коммунистического, а не посткоммунистического периода 325 325 Pop-Eleches G., Tucker J. A. Communism’s Shadow. Historical Legacies and Contemporary Political Attitudes. Princeton: Princeton University Press, 2017. . По мнению авторов, играет роль прежде всего политическая социализация граждан. «У детей и юношей, – указывают Поп-Элечес и Такер, – сопротивляемость „политической обработке“ слабее, чем у взрослых, а потому они с большей вероятностью способны усвоить эти „послания“ и включить их в свои политические взгляды. Однако результаты наших эмпирических исследований явно противоречат такому толкованию, и причины, по которым взрослые должны быть затронуты больше, чем дети, вряд ли можно убедительно объяснить в терминах сопротивляемости. Напротив, эти модели легче объяснить, если мы сосредоточимся на вариациях в интенсивности политической социализации, которой граждане коммунистических стран подвергались на разных этапах своей жизни» 326 326 Ibid. P. 298. .

Помимо новой проблематизации самого понятия «коммунистического опыта» и, соответственно, возникающих вопросов относительно сосредоточенности современных исследований, наоборот, на опыте посткоммунистическом, такая постановка вопроса крайне принижает (хотя и не исключает совсем) возможность стратегической инициативности индивида. Трактуя «сопротивление политической обработке» как выбор, который могут сделать (как минимум) взрослые, Поп-Элечес и Такер оставляют за скобками вероятность того, что индивид может по собственной инициативе пожелать подвергнуться «обработке» (хотя скорее всего без привязки к самому этому понятию, основанному на ценностных суждениях). А ведь это важный вопрос, если мы обсуждаем довод о «коммунистическом наследии» для объяснения устойчивости современного российского авторитаризма.

Конечно, по правде говоря, изучение наследия никогда полностью не прекращалось. Так, целью социологических исследований Европейского банка реконструкции и развития в рамках проекта «Жизнь в переходный период» нередко становилось выявление связи между предтранзитным и транзитным опытом и нынешними представлениями. Чаще всего, однако, по результатам этого и других подобных исследований делался вывод, что указанные представления определяются опытом самого переходного периода, а не коммунистической эпохи. Так, изучая вопрос о поддержке приватизации или ренационализации, Денисова и ее соавторы 327 327 Denisova I., Eller M., Frye T., Zhuravskaya E. Everyone hates privatization, but why? Survey evidence from 28 post-communist countries // Journal of Comparative Economics. 2012. Vol. 40. № 1. P. 44–61. выяснили, что люди, оказавшиеся не в состоянии успешно конкурировать в новых условиях (что на практике выражается в дефиците человеческого капитала), как правило, отдают предпочтение государственной, а не частной собственности, и те, кто заявляют, что испытывали значительные лишения в переходный период, имеют аналогичные предпочтения (очевидно, результатами приватизации не доволен никто), но при этом выступают за ее ревизию, поскольку считают, что приватизация проводилась нелегитимным путем.

К таким же выводам приходили исследователи из предыдущей «волны», в том числе Эшвин 328 328 Ashwin S. Russian Workers. The Anatomy of Patience. Manchester: Manchester University Press, 1999. и Буравой с соавторами 329 329 Burawoy M., Krotov P., Lytkina T. Involution and Destitution in Capitalist Russia // Ethnography. 2000. Vol. 1. № 1. P. 43–65. : они отмечали, что, по мере того как в переходный период материальная, политическая и когнитивная дистанция между государством и его гражданами увеличивалась, простые россияне находили убежище в знакомых, близких структурах поддержки и решения проблем. Вернувшись уже в «позднепутинскую» эпоху к изучению рабочих сообществ, которые были в центре внимания этнографов в 1990‐х, Моррис обнаружил (свое исследование он проводил в неназванном неблагополучном промышленном городке, дав ему имя Излучино), что с тех пор и сами проблемы, и способы их решения изменились незначительно: «Хотя главной составляющей опыта населения промышленных городов в России является ощущение собственной уязвимости и потерянности, его этос предусматривает осваивание общественной жизни , несмотря на ее небезопасность. При этом феномен „местного“ невозможно понять вне контекста „соседства“ как социальной формы. И хотя постсоциалистическое настоящее полно неопределенности и опасностей, Излучино как место формируется спрессованной социальной географией, заданной его статусом промышленного моногорода. Это равно относится и к ощущению его „безопасности“, комфорта и „обжитости“, возможности чувствовать себя „дома“ среди других, и к сохраняющемуся восприятию города как полузакрытого „объекта“, где „эксплуатация“ и риски выглядят гораздо более „управляемыми“, чем в богатых мегаполисах» 330 330 Morris J. Everyday Post-Socialism. Working-Class Communities in the Russian Margins. London: Palgrave Macmillan, 2016. Р. 237. .

Таким образом, социально-географическое «место проживания» – даже нищее и незащищенное – в глазах его жителей выглядит безопаснее динамично развивающихся городов России именно потому, что оно проникнуто их собственным пониманием проблем и способов их решения, источников угроз и способов их устранения. Для «контингента», который исследует Моррис (так же как и для тех людей, которых изучали Эшвин и Буравой десятью с лишним годами раньше), такое знание простирается, по сути, не далее, чем «на расстояние вытянутой руки».

Косвенно Моррис и другие этнографы ставят крест еще на одном аргументе «наследия коммунизма» – на представлении, что россиян – и граждан посткоммунистических стран в целом – отличает недостаток доверия и социального капитала 331 331 Howard M. M. The Weakness of Civil Society in Post-Communist Europe. New York: Cambridge University Press, 2003. . Результаты исследований последних лет указывают на то, что в России уровень доверия – как общий, так и в отношениях между людьми – довольно высок и достаточен для инициативного участия в общественной деятельности. В то же время весьма интересен вывод Соболева и Захарова о «различии между менее институционализированными формами гражданственного поведения, которые становятся все более распространенными, и более институционализированными формами, распространенность которых остается относительно стабильной или – в некоторых случаях – даже стагнирует» 332 332 Sobolev A., Zakharov A. Civic and Political Activism in Russia // The New Autocracy: Information, Politics, and Policy in Putin’s Russia / Ed. D. Treisman. Brookings Institution Press, 2018. P. 263–264. . Это, в свою очередь, позволяет предположить, что наблюдаемый дефицит институционализированных гражданско-общественных форм, возможно, связан не с общим отсутствием доверия, а с неверием в эффективность действий за пределами круга «вытянутой руки».