Евгений Гонтмахер - Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя

Если «народное знание», возможно, мешает многим россиянам участвовать в жизни всего политического сообщества, это не значит, что они ничего не знают о ситуации в стране и уж тем более довольны происходящим. Именно это продемонстрировали результаты мониторингового проекта Левады «Советский человек»: они показывали, что к началу нулевых лишь меньшинство во всех возрастных и социальных группах считало, что постсоветские реформы в том виде, как они проводились в стране, принесли больше пользы, чем вреда 333 333 Levada I. A. Homo Post-Sovieticus. P. 32–67. . И тем не менее ни один из опросов не выявил консенсуса в отношении смены их направления.

Рогов и Ананьев, рассматривая долгосрочные тенденции в настроениях общества 334 334 Rogov K., Ananyev M. Public Opinion and Russian Politics // The New Autocracy: Information, Politics, and Policy in Putin’s Russia. P. 191–216. , обнаружили более или менее четкий компенсирующий эффект: в 1990‐х, в разгар экономической и политической дезинтеграции, россияне жаждали законности и порядка, а в ходе экономического бума нулевых увеличился спрос на либерализацию политической жизни – кульминацией этого стала волна протестов в 2011–2012 годах. Требования, которые наиболее часто высказываются россиянами, остаются, однако, локальными по характеру, даже если становятся заметными на общенациональной арене: таковы, в частности, истории защиты Химкинского леса или протестов водителей-дальнобойщиков. И государство нередко не остается глухим к этим требованиям, предпочитая пойти на компромисс, но при этом постоянно осуществляет мониторинг общественного мнения, чтобы манипулировать им, «опираясь на усиленный контроль над общенациональными СМИ и все более развитые авторитарные институты, изолирующие или заставляющие замолчать оппозиционные голоса» 335 335 Ibid. P. 193. .

В общепринятых представлениях о положении СМИ в авторитарных государствах, в том числе России, акцент делается на контроле, с четкой концептуальной дихотомией между государством и оппозиционными СМИ и общим выводом, что государство жестко контролирует процесс формирования повестки дня. В какой-то степени современные исследования подтверждают эти гипотезы, но с существенными оговорками. Так, Липман, Качкаева и Пойкер выяснили, что масштабная политизация теленовостей после аннексии Крыма и войны в Украине не вызвала неприятия у зрителей, а, напротив, привлекла их: «Вопреки утверждению, что недостоверные „новости“ отталкивают зрителей от их источника, грубая и агрессивная пропаганда на прокремлевском телевидении, наоборот, увеличила их аудиторию. Мы объясняем это тем, что государственные телеканалы „продавали“ не собственно информацию, а эмоциональное удовольствие. Они предлагали версии реальности нередко ложные, но порождавшие у россиян чувство удовлетворения от самих себя и своей страны» 336 336 Lipman M., Kachkaeva A., Poyker M. Media in Russia: Between Modernization and Monopoly // The New Autocracy. P. 160. .

В то же время Липман с соавторами пришли к другому важному выводу: у кремлевского медийного аппарата плохо получается «менять представления общественности, если они основаны на непосредственном опыте людей» 337 337 Ibid. P. 182. . Есть и другие пределы его могущества – на первый взгляд технического свойства. Так, Оутс находит «убедительные доказательства того, что пользование интернетом способствует более скептическому восприятию и меньшей поддержке российского режима» 338 338 Oates S. Revolution Stalled. The Political Limits of the Internet in the Post-Soviet Sphere. New York: Oxford University Press, 2013. Р. 55. . Впрочем, Рейтер и Шаконьи 339 339 Reuter O. J., Szakonyi D. Online Social Media and Political Awareness in Authoritarian Regimes // British Journal of Political Science. 2015. Vol. 45. № 1. P. 29–51. делают интригующее заключение: на политические взгляды россиян влияет не пользование интернетом как таковое, а то, каким сегментом интернета они пользуются. Так, в 2011 году участие россиянина в Twitter и Facebook положительно коррелировало с оппозиционными взглядами, но если речь шла о «ВКонтакте» и «Одноклассниках», такой корреляции не наблюдалось. Аналогичным образом Смит и Оутс 340 340 Smyth R., Oates S. Mind the Gaps: Media Use and Mass Action in Russia // Europe-Asia Studies. 2015. Vol. 67. № 2. P. 285–305. обнаружили у россиян одни и те же модели потребления медиа независимо от их политических пристрастий: сторонники и противники Кремля не составляют «телевизионную партию» и «интернет-партию», а пользуются самыми разными медиа, дополняя их за счет круга личных знакомств, общения на месте работы и неформальных каналов опосредованной коммуникации. Иными словами, заметные различия в паттернах использования медиа связаны с характером общения людей, а не самими медиа. Это, в свою очередь, позволяет предположить, что в онлайне – как и в реальном мире – для россиян наиболее важен микроконтекст.

В интернете – да и во всех медиа – идея местного становится растяжимой. Если медиа представляют собой, цитируя Маклюэна 341 341 McLuhan M. Understanding Media. The Extensions of Man. Cambridge, MA: MIT Press, 1994. , «продолжение человека», то сами контакты в интернете с людьми, чья личность вами не установлена и которые могут находиться в тысячах миль от вас, взрывает (или как минимум крайне усложняет) концепцию «вытянутой руки». Но, аналогичным образом, изучение того, как россияне воссоздают местное в среде, где царит анонимность, а все географические и социальные дистанции сводятся на нет, может помочь нам точнее понять, что играет наиболее важную роль в конструировании «локальности».

Один из полезных вариантов подхода к этой проблеме можно найти в работе Мицкевич 342 342 Mickiewicz E. No Illusions. The Voices of Russia’s Future Leaders. New York: Oxford University Press, 2014. , посвященной медийным привычкам российской молодежи, чья социализация почти полностью происходила уже при Путине. Респонденты, участвовавшие в исследовании, в ходе нормального (офлайнового) общения много сил тратят на то, чтобы установить, можно ли доверять их визави, и внушить ему доверие к себе. Зачастую это сводится к легко распознаваемым маркерам, в том числе внешнему облику, манере поведения, зримым признакам достатка и (конечно) этнической принадлежности: «Участники [исследования] способны „считывать“ человека, если он является их зеркальным отражением. Чтобы доверять другому, необходимо, чтобы он выглядел как вы» 343 343 Ibid. P. 87. . Фокус-группа Мицкевич не приемлет идею репутации: они не желают опираться на сведения о человеке, полученные понаслышке, и составляют суждения о нем на опыте непосредственных (на расстоянии «вытянутой руки») контактов. В онлайне, однако, это сделать куда труднее. Здесь все обычные «групповые» маркеры нельзя увидеть и проверить, а взаимодействие через компьютерный монитор не дает таких возможностей для непосредственного укрепления доверия, как контакты «лицом к лицу». Вместо этого, как установила Мицкевич, ее респонденты ищут маркеры «нормальности» (хотя здесь уместнее русское слово «адекватность», глубже передающее ощущение социальной совместимости) во мнениях и трактовках, высказываемых собеседниками, тем самым стараясь выявить хотя бы частичные признаки того, что им можно доверять.