Евгений Гонтмахер - Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя

Эти выводы в совокупности можно истолковать в пессимистическом ключе: россияне (как и большинство других жителей современного мира) рассортированы по «эхо-камерам» различного размера, к которым они привязаны по причине огромного значения передаваемых и отраженных месседжей для формирования доверия. Впрочем, есть и более позитивная трактовка: ее дает Рудакова 344 344 Roudakova N. Losing Pravda. Ethics and The Press in Post-Truth Russia. Cambridge: Cambridge University Press, 2017. , считающая, что простые россияне используют эти интернет-пространства для проведения объективных «расследований», которые прежде были исключительно уделом журналистов. Она отмечает: «Когда журналистика оказывается в глубоком кризисе и в целом перестает стремиться к правде, превращаясь в поиск компромата и пропаганду, другие социальные акторы могут ощутить необходимость взять ее роль на себя <���…> На пике протестов [2011–2012 годов] многие наблюдатели на выборах, волонтеры и активисты гражданского общества, возмущенные злоупотреблениями властью, с которыми они сталкивались, самостоятельно расследовали эти злоупотребления и публиковали результаты, а многие журналисты наблюдали за происходящим со стороны» 345 345 Ibid. P. 199. .

Таким образом, хотя «местное» ограничено социальной и умозрительной дистанцией, на которой можно установить степень доверия, способность опосредованной коммуникации содействовать распространению доверия дальше и быстрее, чем это происходит, скажем, в самоизолированном излучинском сообществе Морриса, расширяет возможности людей.

Если вам приходилось видеть российский избирательный бюллетень начала 1990‐х, у вас не вызвал бы удивления тот факт, что ощущение связи с определенными партиями у российских избирателей зачастую было более чем слабым: эти списки объемом в несколько страниц, с ошеломляющим количеством разномастных кандидатов были словно специально созданы, чтобы запутать людей. Тем не менее, как показывали проводившиеся исследования, со временем – в течение первого десятилетия относительно свободных (пусть и не всегда честных) выборов – уровень приверженности тем или иным политическим силам у избирателей повысился: они стали «опытнее», их взгляды и предпочтения все больше совпадали с партийными платформами, а «рациональная» материальность стала более важной детерминантой «привязки» к партиям 346 346 Brader T., Tucker J. A. The Emergence of Mass Partisanship in Russia, 1993–1996 // American Journal of Political Science. 2001. Vol. 45. № 1. P. 69–83. . Если бы история электорального процесса в России продолжалась линейным путем, эта тенденция, вероятно, закрепилась бы.

Когда в России происходил переход от ельцинской к путинской эпохе, примечательной представлялась не только «неспособность» граждан разделиться по партийному признаку (и тем самым, возможно, навязать элите плюрализм). По сути, россияне, казалось, вообще не хотели разделяться по какому бы то ни было признаку. Так, изучая возможность этнонациональной мобилизации в российском обществе, Джулиано 347 347 Giuliano E. Constructing Grievance. Ethnic Nationalism in Russia’s Republics. Ithaca: Cornell University Press, 2011. обнаружила, что, хотя у многих граждан России (неславянского происхождения) имеется сильное ощущение этнической идентичности, неразрывной связи между этой идентичностью и вероятностью выдвижения соответствующих политических требований не существует. «Политическим антрепренерам-националистам», как называет их Джулиано, желавшим политизировать такие идентичности, приходилось изрядно попотеть, чтобы привязать эти идентичности к жизненному опыту людей. Она пишет: «Если человек поддерживает свою этническую идентичность и даже сильно ощущает ее, это не делает его автоматически сторонником национализма. Такая поддержка проистекает из конкретных смыслов , которые вырабатываются у населения в ответ на непосредственный опыт, события и условия <���…> Возникновению национального чувства у титульных народов способствовали те месседжи политиков, где тезисы о неравноправии и ущемленности этнической группы увязывались с каким-либо аспектом текущих переживаний людей. Хотя эти переживания могут различаться в зависимости от контекста, в России они связаны с вопросами, занимающими центральное место в жизни людей: профессиональным ростом и социальной мобильностью…» 348 348 Giuliano E. Constructing Grievance. P. 207. .

Таким образом, акцент снова делается на локальном уровне – в данном случае даже более локальном, чем уровень компактно проживающего этнического меньшинства. Аналогичная динамика действует и тогда, когда дело обходится без политических «антрепренеров» (националистов или иных): в период пребывания Путина у власти локализованные протестные движения возникают на основе реальных обид, в каждом случае позволяя соответствующим группам «узнать», каким образом их ущемленность связана с господствующим политическим порядком 349 349 Greene S. Moscow in Movement. Power and Opposition in Putin’s Russia. Palo Alto, CA: Stanford University Press, 2014. .

В целом же взаимосвязь между материальными интересами и политическим поведением в России – вопрос проблематичный. Трейсман 350 350 Treisman D. Residential Popularity in a Hybrid Regime: Russia under Yeltsin and Putin // American Journal of Political Science. 2011. Vol. 55. № 3. P. 590–609. , чья статья вышла в период «эрзац-президентства» Дмитрия Медведева, выявил тесную связь между рейтингами одобрения президента (если ответы на социологический опрос можно в контексте данной статьи считать формой политического поведения) и представлениями людей о положении дел в экономике, а также тот факт, что сами эти представления были связаны с объективными индикаторами экономического благосостояния – исключения из этого правила в основном относились к периодам военных конфликтов, но в этом российская политическая система не отличается от любой другой. При этом Колтон и Хейл 351 351 Colton T. J., Hale H. E. 2009. The Putin Vote: Presidential Electorates in a Hybrid Regime // Slavic Review. 2009. Vol. 68. № 3. P. 473–503. , изучив конкретно результаты выборов, пришли к выводу: материальные факторы, несомненно, влияли на решения россиян, как голосовать, но зачастую их перевешивал сложный набор соображений скорее символического характера, связанных как с личностью президента, так и с его (предполагаемыми) внешнеполитическими успехами.

Действительно, после возвращения Путина на президентский пост – а этот период совпал со стагнацией, а затем и серьезным спадом в экономике, но сопровождался лишь небольшим снижением рейтингов одобрения Путина, – поддержка президента, судя по всему, все больше переходит на уровень символического. Начиная с 2012 года Кремлю удавалось использовать процесс над участницами «Pussy Riot» и другие события – в том числе и присоединение Крыма – как возможность еще больше отделить политическое одобрение от социально-экономических факторов 352 352 Smyth R., Soboleva I. Looking Beyond the Economy: Pussy Riot and the Kremlin’s Voting Coalition // Post-Soviet Affairs. 2014. Vol. 30. № 4. P. 257–275. . Признать этот вывод бесспорным становится несколько сложнее в свете данных о том, что в четверти российских учреждений и предприятий сотрудники в той или иной степени подвергаются давлению начальства, чтобы они проголосовали «правильно» 353 353 Frye T., Reuter O. J., Szakonyi D. 2014. Political Machines at Work: Voter Mobilization and Electoral Subversion in the Workplace // World Politics. 2014. Vol. 66. № 2. P. 195–228. . Это, наряду с общими опасениями по поводу возможных искажений в связи со страхом людей и соображениями социального одобрения, побуждает некоторых наблюдателей подвергать сомнению пресловутые рейтинги одобрения Путина, колеблющиеся после аннексии Крыма в 2014 году на уровне 80%. Однако результаты списочных экспериментов для выявления «фальсификации предпочтений» показывают, что реальная «поддержка» Путина существенно не отличается от высказанной «поддержки» 354 354 Frye T., Gehlbach S., Marquardt K. L., Reuter O. J. Is Putin’s popularity real? // Post-Soviet Affairs. 2017. Vol. 33. № 1. P. 1–15. .