Евгений Гонтмахер - Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя

Еще до прихода Горбачева к власти психологи отмечали, что эмигрантам из СССР трудно приспособиться к жизни в более свободном обществе. Голдстайн, в частности, писал: « Homo Sovieticus , как своего рода совокупная идентичность, по сути, представляет собой коллективный идеализированный образ, в очень большой степени усвоенный индивидами, который в сознании человека отражен в виде общепризнанных допущений и ценностей, а на межличностном уровне – как ощущение принадлежности к советскому обществу <���…> В результате Homo Sovieticus может не верить осознанно в коммунистические идеалы, но при этом принимает нравственные ценности, осознанно представленные коммунистическими нормами: он может воспринимать их как единственные непреходящие атрибуты, гарантирующие и обеспечивающие Честность и Справедливость» 316 316 Goldstein E. Homo Sovieticus in Transition: Psychoanalysis and Problems of Social Adjustment // Journal of American Academy of Psychoanalysis. 1984. Vol. 12. № 1. P. 120. .

Конечно, мало кто из ученых столь глубоко, как Голдстайн, заглядывал в недра психоанализа, но в 1990‐х исследователи, особенно те, что работали методом наблюдения, посвятили немало времени изучению того, какими вызовами обернулся переходный период для советских моделей самооценки и социального взаимодействия и, соответственно, какие трудности эти модели создавали для транзита 317 317 См. в первую очередь: Fitzpatrick Sh. Everyday Stalinism. Ordinary Life in Extraordinary Times: Soviet Russia in the 1930s. New York: Oxford University Press, 1999; Oushakine S. In the State of Post-Soviet Aphasia: Symbolic Development in Contemporary Russia // Europe-Asia Studies. 2000. Vol. 52. № 6. P. 991–1016; Yurchak A. Soviet Hegemony of Form: Everything Was Forever until It Was No More // Comparative Studies in Society and History. 2003. Vol. 45. № 3. P. 480–510. . Но когда экономисты вплотную занялись вопросом о том, может ли советский «образ мышления» негативно влиять на ход транзита, они обнаружили совсем другую картину: по их данным, в России и Украине основания для тревоги на этот счет действительно имелись, а на территории бывшей ГДР их было намного меньше. Дело, однако, было «не в том, что восточные немцы отличаются от россиян и украинцев своим мировоззрением. Они просто по-другому воспринимают экономические проблемы, с которыми сталкиваются» 318 318 Shiller R. J., Boycko M., Korobov V., Winger S. G., Schelling Th. Hunting for Homo Sovieticus : Situational versus Attitudinal Factors in Economic Behavior // Brookings Papers on Economic Activity. 1992. Vol. 1. P. 181. . Иными словами, от контекста – локальности – зависит многое.

Советский и российский социолог-новатор Юрий Левада сделал концепцию «советского человека» главной темой своих аналитических исследований, пытаясь в серии социологических опросов проследить, в какой степени россияне перешли от того, что он считал «советским» образом мысли и действий, к постсоветскому. К «советскому» стереотипу Левада относил определенную простоту представлений и поведенческий конформизм, связанные с ощущением собственной изолированности, бессилия, вездесущности власти, от которой никуда невозможно укрыться, что вело к своего рода «двоемыслию» перед лицом невзгод и к неудовлетворенности 319 319 Levada I. A. Homo Post-Sovieticus // Russian Social Science Review. 2003. Vol. 44. № 1. P. 32–67; Sharafutdinova G. Was There a «Simple Soviet» Person? Debating the Politics and Sociology of Homo Sovieticus // Slavic Review. 2019. Vol. 78. № 1. . Впрочем, и вторую концепцию Левада не наполнял особо позитивным содержанием: скорее его самого и его коллег интересовало, насколько прежние привычки «ломались» и заменялись чем-то новым или, наоборот, препятствовали возникновению новых моделей мышления и поведения.

Пожалуй, наиболее четкий из первых «диагнозов» Homo sovieticus – со временем это понятие стало рассматриваться как синдром отклонения от нормы, а не одна из категорий «линнеевской» классификации животного мира – сформулировал Петр Штомпка, определивший этот «недуг» как форму «цивилизационной некомпетентности», излечение от которой является «необходимым условием для истинной модернизации : построения подлинной демократии, функционирующей рыночной экономики и открытого общества» 320 320 Sztompka P. Civilizational Incompetence: The Trap of Post-Communist Societies // Zeitschrift für Soziologie. 1993. Vol. 22. № 2. P. 91. . Проблема, по мнению Штомпки, заключалась в том, что граждане посткоммунистических стран бывшего СССР и Восточного блока в подавляющем большинстве сделают неправильный выбор по семи когнитивным «бинарным противопоставлениям»: частное/общественное, прошлое/настоящее, судьба / свобода воли, отрицательная/положительная свобода, мифология/реализм, Запад/Восток, полезность/правда. Эта совокупность выборов, согласно его гипотезе, должна формировать людей, в культурном плане не расположенных к инициативности в политической, экономической и социальной сферах, живущих в ожидании того, что и проблемы, и их решения будут возникать за пределами диапазона их собственной деятельности.

Чтобы проверить эту гипотезу, Аронофф и Кубик провели исследование в двух польских населенных пунктах и обнаружили, что «там не выявляются культурные сценарии (нормы) пассивности и „ожидания манны небесной“» 321 321 Aronoff M. J., Kubik J. Anthropology and Political Science. A Convergent Approach. Р. 269. . Однако они не списали целиком и полностью со счетов тезис о Homo sovieticus , а предложили опереться на опыт антропологов и переосмыслить этот «синдром» на основе концепции «народного знания». То есть обратиться к неписаным установкам, помогающим сообществам «читать карту» стратегического действия. Как таковое «народное знание», отмечают Аронофф и Кубик, обычно «1) укоренено в здравом смысле, 2) носит внутренний характер, 3) имеет скорее оборонительную, а не наступательную природу, 4) локально и 5) медленно меняется» 322 322 Ibid. Р. 251. . Выявление этого знания этнографическими методами, утверждают они, – более эффективная стратегия для понимания когнитивных вызовов транзита, чем постановка обобщенных «диагнозов» на основе представлений о наследии определенных макроинституциональных условий. «Людей, переживающих социальные изменения, осуществляемые извне, нельзя по определению считать некомпетентными или пассивно защищающимися: зачастую они способны на наступательные действия, – пишут авторы. – Подобные действия часто замышляются из пределов культурно сконструированных социальных миров, имеющих локальный или региональный масштаб. Чтобы объяснить и понять действия людей, их представление о мире и жизненную стратегию, в том числе экономические решения и политические пристрастия, исследователям необходимо изучать народное знание. Им нужно реконструировать выработанные на местах культурные сценарии, обеспечивающие, хотя бы частично, ориентиры для людей, пытающихся проложить себе путь в окружающем их сложном и изменчивом мире» 323 323 Ibid. P. 270. .

Для целей нашего исследования дискуссия о Homo sovieticus имеет определенное значение, но не первостепенное. Главное здесь – призыв вернуться к исследованиям, которые так обогатили наши знания о первом этапе переходного периода в России 324 324 См., например: Ashwin S. Russian Workers. The Anatomy of Patience. Manchester: Manchester University Press, 1999; Burawoy M., Krotov P., Lytkina T. Involution and Destitution in Capitalist Russia // Ethnography. 2000. Vol. 1. № 1. P. 43–65. : этнографическим и иным эмпирическим, «плотным» методам, которые позволят активнее заниматься «каталогизацией» политического «народного знания» россиян. Это, конечно, не означает, что сейчас никто не проводит первоклассных исследований: они, конечно, ведутся, и ценность работы Ароноффа и Кубика в этой ситуации состоит в том, что она стимулирует попытки извлечь из их результатов хотя бы некоторые данные о «народном знании».