Евгений Гонтмахер - Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя

Почему я поставил слово «поддержка» в кавычки? Я не пытаюсь поставить под сомнение искренность россиян, которые с энтузиазмом относятся к Путину, а задаюсь вопросом: что конкретно влечет за собой эта поддержка? Если, как мы видели, российские граждане начали воспринимать политику на общенациональном уровне как процесс в первую очередь символический – потому, что эти символы им приятны, и потому, что они не питают иллюзий насчет того, что происходящее в Кремле как-то связано с их собственной жизнью, – то одна из гипотез относительно значения этой поддержки заключается в том, что она является отражением созданного и дирижируемого Кремлем консенсуса на общенациональном уровне. С другой стороны, если, как мы тоже видели, россияне предпочитают микроменеджмент макроменеджменту, поскольку считают, что в этом масштабе от них многое зависит, причины поддержки Путина могут парадоксальным образом иметь локальную природу. Так, в свете вывода о том, что один из самых мощных предикторов поддержки Путина – это такая черта личности, как уживчивость, предусматривающая стремление смягчить разногласия с окружающими, формальная поддержка президента становится легкодоступной «смазкой» для отношений, которые для самого «притворщика» несравнимо ценнее и значительнее, чем собственно фигура Путина 355 355 Greene S., Robertson G. Agreeable Authoritarians: Personality and Politics in Contemporary Russia // Comparative Political Studies. 2017. Vol. 50. № 13. P. 1802–1834. . Аналогичным образом важнейшим фактором, предопределившим склонность россиян «равняться на знамя» после Крыма, было ощущение эмоционального единения, которое породили эти события 356 356 Greene S., Robertson G. Affect and Autocracy: Emotions and Attitudes in Russia after Crimea // Perspectives on Politics. 2020, forthcoming. .

Есть два разных способа понимания того «транзита», через который прошли российские граждане. Один – это мыслить транзит как нечто обрушившееся на них: устроенный элитой полный пересмотр правил экономической и политической конкуренции с соответствующими последствиями для простых людей. Именно этот взгляд лежал в основе многих социальных исследований России в 1990‐х, равно как и большинства исследований, которые мы обсуждали в настоящей главе. Но это не единственный возможный взгляд. В рамках другого подхода транзит может рассматриваться как нечто сделанное самими россиянами. Не отрицая значения первого подхода вовсе, он тем не менее возвращает россиянам по крайней мере некоторую субъектность в создании того «народного знания», с помощью которого они объясняют мир вокруг себя.

По мнению Левады, стратегия россиян в ходе этого перехода прежде всего и преимущественно состояла в том, чтобы адаптироваться. Этим, по его словам, они занимались уже давно, как минимум со времен освобождения крепостных в 1861 году, которое дало толчок полуторавековому периоду практически непрерывных потрясений 357 357 Levada I. A. Homo Post-Sovieticus. P. 32–67. . Однако, по мнению Левады, эта адаптация носит пассивный характер: формы, которые она принимает, диктуются стратегиями элит. Таким образом, в разгар процесса восстановления авторитаризма в постсоветской России Левада считал, что склонность его соотечественников к адаптации подкрепляет, а не демонтирует привычки Homo sovieticus . Он пояснял: «Когда общество раздроблено и традиционно, а групповые межличностные структуры слабы, индивид со всеми его заботами и тревогами постоянно оказывается один на один с режимом, общественными институтами, мощным давлением средств массовой информации и общественного мнения. Поддаваясь импульсу вести себя „как все“ и демонстрировать это публично <���…> он освобождает себя от ответственности за общие позиции, но не преодолевает собственного одиночества перед лицом „всех остальных“» 358 358 Levada I. A. Homo Post-Sovieticus. P. 65. .

Таким образом, по мнению Левады, Homo post-sovieticus с его предшественником объединяют атомизация и аномия. Но в чем различие между этими двумя «видами»? Пожалуй, в ощущении собственной «беспризорности». Советская система, при всех ее недостатках, вкладывалась в социальную мобильность граждан: урбанизация, индустриализация и массовое образование (в том числе высшее) действительно разрушили прежние классовые структуры, державшие в заложниках жизненный путь индивида, и это отчасти означало, что решения, принимаемые в молодости, скажем относительно образования, могли гарантированно привести к ощутимым результатам в плане карьеры и комфортного существования 359 359 Gerber Th.P. Stalled Social Mobility in Post-Soviet Russia // Current History. 2018. Vol. 117 (Oct.). P. 258–263. . И напротив, в постсоветский период – особенно на раннем этапе первоначального накопления финансового капитала – успех больше зависел от достигнутого положения, чем от выбора жизненного пути, и от связей, а не от умений и способностей. Отсюда повышение ценности всего, с чем индивид связан напрямую, и обесценивание всего, что находится от него в отдалении.

Это, в свою очередь, позволяет объяснить одно из главных открытий проекта «Советский человек», которое невозможно объяснить, фокусируясь на тезисе о «пассивной адаптации». А именно: спрашивая респондентов, насколько приемлемым является нарушение тех или иных социальных норм, Левада и его коллеги постоянно обнаруживали, что люди гораздо более снисходительны к поведению «безбилетника», буквально оправдывая безбилетный проезд на общественном транспорте или уклонение от уплаты налогов, нежели к воровству товара в магазине и незаплаченному долгу 360 360 Levada I. A. Homo Post-Sovieticus. P. 32–67. . Иными словами, самым сильным «табу» для россиян был обман межличностного доверия, тогда как нарушение общего, безличного доверия осуждалось неизмеримо меньше. На первый взгляд это должно указывать на понимание того, где формируются и сосредоточены для людей основные ценности, где следует поддерживать связи и репутацию, а где можно пойти на жертвы.

Россияне ни разу не проголосовали за то, чтобы действующий президент покинул офис. Разные парламентские партии теряли популярность и расплачивались за это на выборах, но это сопровождалось ослаблением роли самого парламента. Главное в том, что правящая партия – будь то «партия власти» или «партия у власти» – никогда не терпела поражения на выборах: такая партия либо уходила с политической арены по собственной воле (как правило, вливаясь в очередной новый проект Кремля), или, как в последнее время, просто продолжала оставаться «правящей». Да и губернаторов или мэров на выборах смещают нечасто.

Урок, который может быть вынесен из этого, состоит в том, что, если россияне хотят перемен, им нужно голосовать за оппозицию. Неясно, однако, как такой вывод может возникнуть в контексте свойственного россиянам «народного знания» о политической власти – системы продиктованных здравом смыслом, укорененных в местной специфике, защитных и медленно меняющихся ориентиров, указывающих линию поведения в ситуации неопределенности. Исследования, которые мы анализировали выше, указывают и на другой вывод: стратегической для россиян является локальная повестка. Когда речь идет о проблемах, находящихся в пределах их возможностей или сфере личного (или отчасти личного) опыта, россиян непросто заставить отказаться от их интересов или мнений. Здесь возможности государства в плане принуждения, формирования представлений и символов слабы, но столь же слабы и возможности его потенциальных оппонентов. В России трудно найти пример продолжительной общей мобилизации в пользу перемен – как «сверху», так и «снизу». Наиболее мощным «мобилизующим» месседжем остается «стабильность».