Юлия Кантор - Невидимый фронт. Музеи России в 1941–1945 гг.

Историю делают личности. Зимой 1942 г. известный ленинградский искусствовед, декан факультета истории искусств Академии художеств Л. И. Пумпянский начал писать стихи о своем любимом музее – Эрмитаже. Они не предназначались для опубликования: были своего рода «формой фиксации» внутренней жизни ленинградского ученого – блокадной жизни, в которую он не допускал отчаяние и душевную опустошенность. В цикл входили стихотворения о шедеврах Фландрии, Голландии, Франции, Античности… Пумпянский приходил в опустевший музей, чтобы черпать вдохновение для стихов, посвященных великому музею. Бродил по промерзшим залам, на память зная, какие полотна висели в оставленных на своих местах рамах. И писал возвышенные, жизнеутверждающие строки.

«Мы с сестрой были очень привязаны к отцу, – вспоминала София Пумпянская в разговоре с автором этой книги. – Он много рассказывал нам, водил в музеи. До сих пор помню ошеломляющее впечатление от встречи с “Последним днем Помпеи” и от первой выставки Валентина Серова».

Четырнадцатилетние Раиса и София Пумпянские были эвакуированы летом 1941 г. «Вчера получили твое письмо, где ты так мило и тепло вспоминаешь наши беседы об искусстве, картины голландских художников, книги… Мне было очень приятно, что то немногое, что я смог дать тебе в этом направлении живет в твоей душе», – писал Пумпянский дочери.

«Вспоминаем вас, стараемся себе представить, что вы делаете, может быть, в свою очередь вспоминаете родной дом… У нас особых перемен нет, хотя живем более трудно и напряженно, чем прежде… Нужны выдержка и бодрость. Зима стоит легкая… Питаемся удовлетворительно. Любящий вас папа». Ни слова о ленинградской реальности, о смертельных морозах и голоде, о бомбежках и смертях… Пумпянский, бродя по пустому Эрмитажу, идя на работу в Академию художества, по памяти, мысленно восстанавливал довоенное убранство залов, сосредотачиваясь на любимых произведениях, вновь вдохновляясь ими и скорбя об утраченном.

Пумпянскому не суждено было дожить до Победы: он умер от голода в Ленинграде, дождавшись прорыва блокады (18 января 1943 г.), но так и не увидев свою семью (жену и двух дочерей-подростков), которым писал в эвакуацию трогательные оптимистичные письма, и не застав возвращения из уральской эвакуации любимых эрмитажных шедевров. Читая цикл «Эрмитаж», даже отлично знающий этот музей человек, несомненно, восхитится, помимо образности, абсолютной точностью описания живописных произведений и скульптур, погружающей в неповторимую эрмитажную ауру. «Стараемся не падать духом перед трудностями… Час нашего свидания приближается», – это письмо к жене датировано 27 февраля 1943 г. 5 марта Льва Пумпянского не стало.

В сентябре 1941 г. войска командующего группой армий «Север» генерала фон Лееба, взявшие в кольцо Ленинград, находились в шести километрах от Кировского завода, в четырнадцати километрах от Дворцовой площади. В ночь на 22 сентября всем предприятиям и учреждениям города были переданы телефонограммы из районных комитетов партии. Телефонограмму из Дзержинского райкома ВКП(б) записал дежурный по Эрмитажу:

«Завтра, 22 сентября 1941 года, к 10 часам утра всем трудоспособным сотрудникам Эрмитажа выехать в Кировский район на работу по строительству оборонительных сооружений. Оставить в музее 50 % состава команд МПВО. Ехать за Кировский завод до Петергофского кольца. Трамваи: 13, 28, 29, 35, 42. Пройти до штаба строительства Дзержинского района» [228] Варшавский С., Рест Б. Подвиг Эрмитажа: документальная повесть. Л., 1985. С. 58–59. .

«Эвакуация отшумела, началась наша жизнь на крышах, – рассказывал научный сотрудник Эрмитажа П. Ф. Губчевский. – Воздушные тревоги теперь перестали быть кратковременными эпизодами как в те месяцы, когда готовилась эвакуация музея; фашистская авиация теперь уже прорывалась к Ленинграду, ее налеты учащались, воздушные тревоги становились все более длительными, и в первый период блокады мы буквально не слезали с крыш» [229] Там же. С. 53. . Сюда, на крыши Зимнего дворца и Эрмитажа, поднимались и бойцы группы самозащиты, готовые погасить, сбросить с крыш зажигательные бомбы, если они упадут на музейные здания; сюда поднимались вышковые наблюдатели. У музейщиков были две наблюдательные вышки – одна над Гербовым залом Зимнего, другая возле просветов в крыше Нового Эрмитажа – больших стеклянных фонарей, через которые дневной свет поступает в центральные залы Картинной галереи. Вышковые наблюдатели должны были оповещать штаб МПВО об очагах поражения в зоне видимости. Во время воздушных бомбардировок и артиллерийских обстрелов от чердаков во многом зависела судьба эрмитажных залов. Боевое крещение эрмитажники получили в первые же дни блокады, когда люфтваффе начали совершать массированные налеты на Ленинград. Рвались бомбы, грохотали взрывы, гремела зенитная артиллерия. Осколки сыпались на дворцовые крыши, дырявя кровлю и пока щадя людей. Дежурившие на крыше Зимнего музейщики видели, как в разных районах города занимались многочисленные пожары [230] Там же. С. 54. . Зловеще багровело небо. Дольше других – пять с лишним часов – бушевал пожар где-то к югу от Эрмитажа, за Обводным каналом. Густые черные клубы дыма, подсвеченные снизу пламенем, сплошной завесой застилали небо. Это горели Бадаевские продовольственные склады, обугливались мешки с мукой, плавился сахар (землю, пропитанную сахаром ленинградцы собирали, вываривали и этим «сиропом» скрашивали свой скудный рацион).

Они же были начеку, когда возник страшный пожар неподалеку от Эрмитажа, по ту сторону Невы. Люфтваффе сбросили зажигательные бомбы на Петропавловскую крепость и на соседствующий с ней сад Народного дома. Зажигалки скатывались с крепостных стен и догорали на песчаной береговой полосе у Невы. «Потом раздался оглушительный взрыв, и пламя мгновенно охватило “американские горы”, огромное аттракционное сооружение в саду Народного дома, – вспоминал Губчевский. – Стало светло, как днем. Ветер тянул через Неву в сторону Зимнего. Вскоре наши крыши покрылись слоем сажи и пепла, черными кусками покоробившейся краски, которой были окрашены “американские горы”. Ажурный металлический каркас – все, что осталось от “американских гор”, – долго еще напоминал нам об этой ночи, одной из огненных ночей, проведенных на крышах Эрмитажа» [231] Там же. .