Юлия Кантор - Невидимый фронт. Музеи России в 1941–1945 гг.

« Вначале в бомбоубежище было светло и тепло, проходила теплофикационная труба. Вдоль всего убежища горели лампы (как я потом узнала, электричество подавали с корабля, стоявшего напротив Эрмитажа)…

В этом бомбоубежище мы чувствовали себя очень надежно, не было страха, что бомба может пробить его толстые своды. Там даже не были слышны завывания сирены и взрывы в городе .

Часто по бомбоубежищу пробегал (точнее проносился) директор Эрмитажа Иосиф Абгарович Орбели, в военном полушубке, борода развевалась, глаза горели. Первый раз я увидела его и запомнила, когда нас поселили в бомбоубежище, вход в которое был со стороны Невы. Там был буфет, мы стояли в очереди и получали по кусочку хлеба и по тарелке чечевицы. Однажды в очереди разразился скандал – какой-то мужчина стащил этот крошечный кусочек хлеба у стоящего впереди, и Орбели, который в этот момент или проходил мимо, или тоже стоял в очереди, набросился на несчастного вора и громко его стыдил и ругал .

Новый 1942 год мне не запомнился – наверно, это был для нас такой же день, как и остальные – постоянное чувство жуткого голода … Вспоминалась в тот день огромная елка дома, увешанная игрушками, конфетами, мандаринами, орехами; празднование Нового года в школе, в кукольном театре Евгения Деммени, куда я часто ходила с бабушкой. Теперь были нары, слабый свет, рядом истощенные люди, движущиеся в проходе между нарами, как призраки. У всех был измученный вид. И все-таки, несмотря на эти страшные условия, голод, бомбежки, люди держались, жили с надеждой, что придет конец этим мучениям .

Самый страшный момент запомнился в ночь под Рождество, когда в бомбоубежище влетел И. А. Орбели с криком: “Быстро собирайте вещи и все выходите! Бомбоубежище заливает, бомба попала в водопровод и канализацию!”. Так морозной ночью мы и остальные обитатели бомбоубежища оказались с вещами ночью на снегу перед воротами во двор Эрмитажа» [239] Петрова Е. М. Воспоминания о блокаде. [Рукопись]. С. 6. .

Какими они были, блокадные помещения Эрмитажа, какими были его истощенные обитатели? Послевоенные поколения никогда не узнали бы об этом, если бы не рисунки тех, кто жил и работал здесь. Ведь фотографировать в осажденном городе с самого начала войны было категорически запрещено. Все фотоаппараты и радиоприемники по приказу городских властей необходимо было под угрозой наказания по законам военного времени сдать. Художник, академик архитектуры, А. С. Никольский, день за днем, «шаг за шагом», рисовал Эрмитаж. Благодаря рисункам А. С. Никольского, В. В. Милютиной, В. В. Кучумова, В. В. Пачулина, А. В. Каплуна родилась подлинная «видеолетопись» музейной жизни. Низкие своды, дрожащий свет, пустые подрамники, угрюмые фасады эрмитажных зданий, выбитые стекла великолепных окон… Такой с рисунков оживает блокадная хроника. Они находятся ныне в эрмитажных фондах рядом с шедеврами величайших мастеров графики. Зафиксировавшие вид залов в дни блокады и причиненные им разрушения, эти работы составили основу коллекции мемориального собрания Эрмитажа, посвященного Великой Отечественной войне. Они же – единственный случай в мировой юридической практике, когда рисунок, а не фото, признается доказательством преступления – стали и свидетельствами обвинения на Нюрнбергском процессе.

Ежедневная фиксация всего, что происходило с Эрмитажем и близлежащими историческими памятниками, началась страшной зимой 1942 г. Это неординарное решение, особенно в условиях военного времени, тем более – в блокадном городе, было принято в феврале руководством Ленинградского отделения Комитета по делам искусств – с подачи академика Орбели. Была создана группа из пяти художников, которым поручили запечатлеть «ранения Эрмитажа». Задание было таково: немедленно приступить к изображению: 1) разрушений зданий, причиненных бомбежками и артиллерийскими обстрелами, 2) уборки помещений силами оставшихся в Ленинграде сотрудников музея, 3) вида залов, уже приведенных в порядок после эвакуации экспонатов и ликвидации разрушений. Каждый из художников мог выбрать объект по своему желанию, любой материал – и выполнить работу в любом размере: от миниатюры до монументального. В группу были зачислены живописцы В. Н. Кучумов и В. В. Пакулин, график А. В. Каплун, А. С. Никольский и В. Н. Милютина [240] «Они жили просто и возвышенно». А. С. Розанов и В. В. Милютина. Воспоминания друзей. Письма. Документы / Сост. – ком. О. В. Сахарова. СПб., 2010. С. 123. .

Вот как В. Н. Милютина описывала свою «зимнюю практику»: «По утрам я стала выходить из дома, плотно запакованная во все шерстяное, что только нашлось: в стеганном ватнике и ватных же штанах, туго стянутая поясом. На ногах – валенки с теплыми стельками, на руках напульсники, а в руках – палка. Хоть и съедена ровно половина хлебного пайка и выпита кружка кипятка, походка была неуверенной. (Палка – она друг дистрофика!). За спиной рюкзак, в нем две фанерные “доски на рамках”, листы бумаги и кальки, коробочка с карандашами и кусочком сахара (на всякий случай…). Иду радостная – я иду рисовать! Зима подходит к концу. Должно стать легче жить. Только будут ли силы? Но ведь я иду рисовать, значит, будут. Подхожу к Литейному мосту. Нева! Сколько здесь женщин! Они сбрасывают снег через перила на лед. Подъезжают грузовики со снегом. По тротуарам на горбатой середине моста ползут одинокие фигуры, иногда они тащат санки .

Мост кончился. Набережная Невы. Летний сад. Он поредел (решетка цела, но нет “будочек”, в которых обычно зимуют статуи). Невыносимо хотелось есть… Как-то раз особенно щедрыми оказались матросы на Дворцовой набережной. Они кинули мне целую охапку душистых веток сосны. Весь путь домой я их грызла, дотла уничтожила и нежную кору и иглы … Идти уже не под силу. Все чаще присаживаюсь на гранитные скамьи на спусках, на ступени у мостов. Передыхаю. Иду дальше. Наконец, Зимняя канавка. И – вот он – Эрмитаж! Два корабля прямо у каменного парапета. Я уже знаю, что один дает свет, а другой воду в здание музея» [241] Там же. . Так легко, без стонов и жалоб, буднично фиксирует художница свой путь до музея, путь, который ежеминутно мог оборваться – силы были на исходе. «Иду рисовать!» – в этом весь оптимизм человека искусства, поставленного в нечеловеческие условия. А далее – в дневнике «перекличка» с Л. А. Ильным (которого уже не было в живых и о рукописи которого, посвященной Ленинграду, она, конечно, не могла знать). Милютина пишет, резко меняя интонацию с будничной на восторженно возвышенную.

« Великолепие пустого, местами разрушенного Эрмитажа казалось нереальным. То была сразу и картина бедствия, и необыкновенной, невиданной роскоши! Поразительное и незабываемое зрелище! Мрамор и позолота под слоем инея. Иорданская лестница… страшно ступать на ступени, сплошь устланные кусочками какой-то пленки – это отслаивается и осыпается живопись плафона. Опустевшие залы величественны и огромны, их стены в кристаллах изморози. Никогда еще они не казались мне такими великолепными. Прежде внимание обычно приковывали к себе живопись, скульптура или прикладное искусство и малозаметным оставалось искусство создавших дворцы замечательных архитекторов и декораторов. Сейчас здесь осталось только их изумительное искусство (да повсюду следы жестокого, безмозглого фашистского варварства)» [242] Там же. С. 124–125. .