Юлия Кантор - Невидимый фронт. Музеи России в 1941–1945 гг.

А в музее кипела работа. Деревянные щиты закрыли выходящие на Зимнюю канавку тринадцать окон Лоджий Рафаэля [232] Там же. С. 55. . С верхних этажей спускали вниз и размещали в наиболее надежных местах оставшиеся еще не упакованными музейные вещи, запасные фонды, стаскивали по лестницам тяжелые мраморы, бронзы, художественную мебель. Каменные столешницы, торшеры, громадные декоративные вазы из малахита, порфира, лазурита, яшмы разбирали на части и уже потом сносили на первый этаж [233] Там же. С. 56–57. .

Опустевшие в июле залы античного искусства стали бомбоубежищем для самоцветного уральского камня, граненного русскими мастерами, и для штабелей картин, которые в зале Юпитера окружили постаменты эвакуированных богов, и для средневековых алебард и пик, спущенных по крутой внутренней лестнице из эрмитажного Арсенала прямо в зал Лебедя. В подвале под залом Афины решено было разместить неэвакуированный фарфор. Каменный пол подвала предварительно засыпали песком [234] Там же. С. 57. .

«В подвале под залом Афины нужно было укрыть тысячи предметов, – рассказывает Т. М. Соколова. – Это дело поручили нам, группе женщин, среди которых находилась и экскурсовод Корнилова, внучка прославленного героя Севастопольской обороны. Каждую вещь мы до половины закапывали в песок. Фарфоровые статуэтки, вазы, канделябры, обеденные, чайные и кофейные сервизы мы старались расставлять не только по размерам, но и по стилям – давала себя знать профессиональная привычка музейщика. Работали мы недели две. Огляделись перед уходом, сами поразились: экспозиция! Закончили мы работу утром 18 сентября…» [235] Там же.

Вечером 18 сентября, во время артиллерийского обстрела, которому изо дня в день подвергался город, вражеский снаряд разорвался у самого Эрмитажа, неподалеку от подъезда с гранитными атлантами, у моста через Зимнюю канавку. Раскаленное железо впилось в каменные стены, взрывная волна вышибла оклеенные бумажными полосками зеркальные окна зала Афины. Едва закончилась бомбежка, хранители кинулись в подвал – никто не знал, что стало с хрупкими фарфоровыми экспонатами, заботливо засыпанными толстым слоем песка: выдержали ли они эту страшную вибрацию, не раскололись ли? Вскрыв подвал, вздохнули с облегчением: из песка, как ни в чем не бывало, выглядывали жеманные маркизы и томные кавалеры, пастушки́ и пасту́ шки, вазы в пестрых завитках, кудреватые канделябры. Все было цело: чашки, кофейники, тарелки, супницы, солонки. Казалось, подвал сервирован на тысячу персон …

А над подвалом с фарфором, в зале Афины, с мозаичного пола, раскопанного в древнем Херсонесе и перенесенного в петербургский музей, уже сметали осколки разбитых вдребезги оконных стекол. Принесли фанеру. Пустоту оконных проемов закрыли первые в Эрмитаже фанерные щиты [236] Там же. С. 57–58. .

«Люди света» – так назвал Николай Тихонов свой очерк о блокадном Ленинграде. Стержнем его стало описание жизни военного Эрмитажа. «В великолепном Эрмитаже недавно справляли юбилей великого азербайджанского писателя-человеколюбца Низами… В солнечном Баку откликнулось это торжество, и по всему Советскому Союзу узнали, что в Ленинграде жив могучий дух торжествующего творчества» [237] Там же. С. 70. . Это было в октябре 1941-го. После вступительного слова академика Орбели, научных докладов, чтений переводов, сделанных сотрудниками Эрмитажа, состоялась и выставка – явление абсолютно уникальное для осажденного города. В витрине Школьного кабинета, размещавшегося тогда в Зале Совета, были выставлены фарфоровый бокал и коробочка с росписями на темы произведений Навои, выполненные специально к этому дню эрмитажным художником-фарфористом М. Н. Мохом. Электричество для нагрева печи для обжига дал корабль «Полярная звезда» стоявший на Неве около служебного подъезда музея.

А в декабре «всем смертям назло» состоялась научная конференция к 500-летию со дня рождения Навои. В Школьном кабинете, подле столика, заменявшего докладчикам кафедру, продолжал сидеть, откинув голову на спинку стула, один из главных участников торжества, молодой ученый Николай Лебедев, специалист по многим восточным литературам. Он уже был не в силах подняться от слабости.

Орбели предоставил слово ему. « Читайте сидя, – сказал директор Эрмитажа. – И Лебедев читал сидя, читал свои переводы стихов Навои и стихи Навои в оригинале, на староузбекском языке… Двенадцатого декабря, – вспоминал Б. Б. Пиотровский, – было второе заседание, посвященное Навои, на этот раз целиком занятое чтением переводов Лебедева. После этого он слег и не мог уже подняться. Но когда он медленно умирал на своей койке в бомбоубежище, то, несмотря на физическую слабость, делился планами своих будущих работ и без конца декламировал свои переводы и стихи. И когда он лежал уже мертвый, покрытый цветным туркменским паласом, то казалось, что он все еще шепчет свои стихи » [238] Там же. С. 89. .

В 1941 г. в подвалах Эрмитажа было организовано общежитие для сотрудников музея и деятелей других учреждение культуры Ленинграда. В разные периоды его существования под мощными сводами находили пристанище от пятисот до двух тысяч человек. Выйдя из бомбоубежищ, их обитатели расходились в служебные комнаты Эрмитажа, кто-то отправлялся по набережной Невы в Академию художеств, кто-то в Академию наук. А пожилые женщины и дети собирались в эрмитажном Школьном кабинете.

«Сегодня были с В. Гаршиным у Ильина… Старику 86 лет, он наполовину парализован, поддерживает голову рукой. Но левый, непарализованный профиль до сих пор прекрасен… Я спросила, где сейчас тот отдел, которым заведовал профессор. Он ответил, что отдел был эвакуирован, как только городу стала угрожать опасность от бомб.

– Почему же вы сами остались?

– Куда же я поеду? Мне 86 лет, а мои коллекции вечно молоды. В первую очередь надо было думать о них…

На прощание Ильин еще раз похвалил свою комнатку, в которой он умышленно отказался от радио, чтобы не слышать сигналов воздушной тревоги и не волноваться раньше времени… Написала для заграницы очерк об Ильине. Назвала “Чистое золото”», – записала Вера Инбер в своем блокадном дневнике 4 июня 1942 г. Профессор Ильин, переживший унизительное «орабочение» Эрмитажа и «вычищенный» из его рядов за чуждое классовое происхождение, был выше обиды на лживую сиюминутность, – он служил вечному. Ильин умер в своем блокадном кабинете, сидя за столом, приводя в порядок завещанную Эрмитажу коллекцию старинных монет.

Черно-белая картина: Нева, вмерзшие в лед у набережной корабли, шпиль Петропавловской крепости, затянутый бурым чехлом. Светомаскировки на больших музейных окнах нет. И зажигать свет не разрешается. Да его и нет, света. Лишь свечи, с еще дореволюционных времен чудом сохранившиеся в эрмитажных подвалах. Ими пользовались только в бомбоубежище, ибо в залах, пустых и холодных, находиться с огнем даже едва тлеющей свечи нельзя – может случиться пожар. Вот воспоминания одной из обитательниц эрмитажного бомбоубежища-общежития, Е. М. Петровой, прожившей там несколько блокадных месяцев: