Ольга Эдельман - Сталин. Биография в документах (1878 – март 1917). Часть II: лето 1907 – март 1917 года

[Политические имели свою отдельную хозяйственную коммуну, в приемочной комиссии в нее был автор, который не хотел принимать неизвестного ему Кобу] Однажды в камере большевиков появился новичок без ведома приемочной комиссии. […]

[…] в перекинутом через плечо башлыке, всегда с книжкой. Выше среднего роста, с медленной кошачьей походкой, худой, с испорченным оспой, заостренным лицом и тонким острым носом, с узкими глазами и узким слегка вдавленным лбом. Малоразговорчивый и на первый взгляд малообщительный.

В то время, как политики старались не общаться с уголовными и особенно преследовали за это молодых, Кобу можно было всегда видеть в обществе головорезов, политических шантажистов, среди грабителей – маузеристов. С ними он был свой «кочи». Ему всегда импонировали люди реального «дела». […] С ним в камере сидели фальшивомонетчики по делу о закавказских пятьсотрублевках [Сакварелидзе, брат известного грузинского схивиста Нико Сакварелидзе, бывшего тогда большевиком и сидевшего в той же камере].

[Раз в неделю готовился кавказский мясной соус, и раздавальщик умел раздавать кому мясо, кому пустой соус или картофель. Коба всегда получал мясо и добавку] Я ясно помню и сейчас еженедельно повторявшуюся картинку: котел с остатками соуса […] и лицо Кобы, тянущееся к котлу и его вечное: «Староста, мне, пожалуйста, побольше мяса».

Верещак С. Сталин в тюрьме (Воспоминания политического заключенного) //Дни. 1928. 22 января. С. 2 [289].

№ 6

Семен Верещак:

Внешность Кобы и его полемическая грубость делали его выступления всегда неприятными. Его речи были лишены остроумия и носили форму сухого изложения. Но, что поражало всегда, это его механизированная память. Глядя на неразвитый лоб и маленькую голову, казалось, что если ее проткнуть, то из нее, как из газового резервуара, с шумом вылетит весь капитал Карла Маркса. […]

Марксизм был его стихией, в нем он был непобедим. Не было такой силы, которая бы выбила его из раз занятого положения. Под всякое явление он умел подвести соответствующую формулу по Марксу. На непросвещенных в политике молодых партийцев такой человек производил сильное впечатление. Вообще же в Закавказье Коба слыл, как второй Ленин. Он считался «лучшим знатоком марксизма». Его же исключительная беспринципность и практическая хитрость делали его тактическим руководителем. Как марксист, он тем не менее оказывался слабым в вопросах марксистского ревизионизма. Этих вопросов он, в силу малоразвитости, попросту избегал или в принципе их для себя отвергал. Отсюда его совершенно особенная ненависть к меньшевизму. […]

Коба крепко спал или спокойно зубрил эсперанто [он находил, что эсперанто – это будущий язык интернационала], когда вся тюрьма нервно переживала очередную ночную казнь. […]

Когда в 1909 году на первый день Пасхи 1-я рота Сальянского полка пропускала через строй, избивая весь политический корпус, Коба шел, не сгибая головы, под ударами прикладов, с книжкой в руках. И когда началась стихийная обструкция, Коба парашей высаживал двери своей камеры, не смотря на угрозы штыком.

[В тюремном коридоре все арестанты страшно избивали молодого грузина как провокатора, слух о провокаторстве пустил Коба; в другой раз большевик Митька Грек зарезал только что привезенного в тюрьму рабочего, тоже потому что Коба объявил того провокатором]

В организации фальшивомонетчиков, сбывавших фальшивые пятьсот-рублевки, в громких ограблениях казначейских касс чувствовалась рука Кобы. Но никогда он по этим делам в судебном порядке не привлекался, хотя фальшивомонетчики и эксисты сидели вместе с ним. При этом он самым наглым образом громил эсеров за их террористическую и экспроприаторскую деятельность. […]

В 1912 году я встретился с ним в Нарымском крае, в селе Колпашеве. […]

Коба пообедал со мною и Семеном Суриным, с которым я жил в Колпашево вместе. Сурин оказался приятелем Кобы. Они вместе раньше бывали в вологодской ссылке и вместе работали в Петрограде. Из вологодской ссылки Коба бежал за границу в каприйскую школу Горького после какой-то истории с крестьянкой, о которой его Сурин при мне расспрашивал. Возвратясь из Капри в Россию, он сразу же попал в Нарымский край.

Верещак С. Сталин в тюрьме (Воспоминания политического заключенного) //Дни. 1928. 24 января. С. 2.

ОТправленный на этап из Баку 23 сентября 1910 г. Джугашвили добрался до Сольвычегодска 29 октября, на этот раз без задержек в пути. 30 октября сольвычегодский уездный исправник отписал о прибытии ссыльного начальнику Вологодского губернского жандармского управления и губернатору [290], была составлена ведомость о прекращении его розыска. Одновременно уездный исправник почему-то счел нужным запросить сведения о Джугашвили у горийского уездного начальника, порекомендовав нужную информацию «отобрать чрез опрос матери его Екатерины Клаховой Джугашвили, проживающей в городе Гори». Вместо того чтобы выполнить эту вполне конкретную рекомендацию, в Горийском уезде запросили старшину лилойского общества, который, разумеется, ни о Джугашвили, ни о его родителях ничего не знал и знать не мог, поскольку они в селе Диди-Лило давным-давно не жили. Запрос породил обычную для тех мест переписку мелких полицейских чинов, сообщивших друг другу о полной своей неосведомленности; сельские приставы считали, что искать Джугашвили следует в городе Гори, оттуда отвечали, что такого не знают; наконец, бессмысленную переписку так и переслали сольвычегодскому исправнику без всякого положительного ответа [291].

В Вологодской губернии делопроизводство было поставлено иначе. Благодаря аккуратности чинов полиции и жандармского управления жизнь Иосифа Джугашвили во время ссылки в Вологодскую губернию задокументирована весьма подробно. Позднее прибавились усилия истпартов и обстоятельное выявление материалов для фонда Сталина в ИМЭЛС. Источников по вологодскому периоду много, но по иронии судьбы именно это неспешное ссыльное существование было не самой важной частью биографии будущего вождя Советского государства.

Конечно, почти полтора года, проведенные в Сольвычегодске и затем в Вологде, заставили Джугашвили лучше познакомиться с собственно русским населением и его укладом жизни, столь отличным от быта грузинских обывателей или бакинских нефтяных рабочих. Он вел обыкновенную, уже знакомую ему жизнь ссыльного: съемная комната, казенное пособие, обеды у хозяйки, своей или другой, походы на почту, мелкие покупки в местных лавках, общество ссыльных товарищей, при хорошей погоде лодочные прогулки, подвижные игры на воздухе, например в городки, в которых он, впрочем, особенной ловкостью и резвостью не отличался (см. док. 38). По приезде в Сольвычегодск Джугашвили сначала поселился в доме Григорьева (там квартировали несколько ссыльных), затем в доме напротив, у Марьи Прокопьевны Кузаковой. По ее рассказу, Джугашвили зашел к ней по рекомендации ссыльного грузина, квартировавшего в ее доме прежде (см. док. 14). Как обнаружил А. В. Островский, из домовой книги Кузаковой видно, что одновременно у нее же прописалась ссыльная Серафима Хорошева (или Хорошенина), по-видимому, ее сожительство под одной крышей с Кобой не было случайным совпадением. Но продлилось оно недолго, буквально через несколько дней ее выслали в другое место. Впрочем, ее имя фигурирует в перечне сольвычегодских ссыльных, у которых начальник Вологодского ГЖУ полковник Конисский распорядился провести обыски 14 марта и 15 апреля 1911 г. (см. док. 21, 31). Вероятно, полковник забыл о ее переводе или подразумевал, что распоряжение относится ко всем ссыльным в уезде. Потом она еще некоторое время писала Иосифу Джугашвили, писал, вероятно, и он [292]. Три ее письма за февраль – апрель были найдены в кармане Джугашвили во время обыска 29 апреля (см. док.32). М.П.Кузакова о такой жиличке в своих рассказах о Сталине не упоминала, возможно, из осторожности, а быть может, и по иной причине: молва приписывала и ей самой роман с квартирантом, от которого она будто бы родила сына. Как и другие слухи о внебрачных детях Сталина, этот не поддается проверке [293].