Софи Боди–Жандро - История частной жизни Том 5 [От I Мировой войны до конца XX века]

Эта незнакомая еда

Что мы едим? Это все сплошной обман, и в очередной раз мы сталкиваемся с тайной. Эти прекрасные фрукты? Они напичканы пестицидами, обмазаны силиконом, лишены всякого вкуса. Вина? Они все разбавлены, в них добавлены сахар, сера. Курица? Да чтобы донести до рта это дряблое мясо, нужна ложка! Давайте почитаем состав того, что мы собираемся есть. Здесь царит полнейшая галиматья: «консерванты», «красители», «наполнители», «усилители вкуса»… Продукты больше не заворачивают, их «калибруют», чтобы они соответствовали упаковке. Потребитель не знает секретов производства. Опыты показали, что ребенок всегда выбирает наиболее сладкий продукт, даже если в него была добавлена горечь, чтобы не чувствовалось, что на самом деле он сладкий. Пищевая промышленность предлагает нам горькие, соленые, перченые продукты… которые все как один содержат сахар: беарнский соус, майонез, даже колбаса! «Современный едок не знает, что он ест <���…>. История продуктов теперь неизвестна» (К. Фишлер). Эта неизвестность порождает страх. Медики бьют тревогу в связи с новыми методами кормления птицы и скота. Журналисты обнародуют документы, провоцирующие панику, что вызывает сокращение продаж. В 1970–е годы оно коснулось крупного рогатого скота, в особенности телячьей печени. «Мясо еще можно есть, но на свой страх и риск. Особенно при плохой переносимости антибиотиков, энзимов, транквилизаторов, гормонов и пр.», — пишет один журналист в статье под названием «Опасные коктейли» [184] Petitjean G. Des cocktails dangereux // Le Nouvel Observateur. 13 août 1973. . Мясо еще едят, но со страхом. Табак вызывает рак? Можно бросить курить. Но если курица, цесарка, телятина, говядина, фрукты и салат тоже вызывают рак, что остается? О званых обедах вспоминают все реже, все чаще думают об их последствиях. Измеряют уровень холестерина. Едва встав из–за стола, бегут в лабораторию проверять метаболизм. Если врач —человек стройный, его приговор неумолим: «Вы слишком много едите». Систематически листая журнал Elle, находим огромное количество статей и рекламы, напоминающих о стройности: «Надо быть стройной»; «Надо худеть»; «Как сохранить стройность». И тот же самый еженедельник с успехом распространяет красивые кулинарные рецепты, которые можно вырезать и сохранить. Таким образом, во Франции по– прежнему много едят, но теперь с опаской и стыдом.

Болезни вчерашнего дня

Французы не только хорошеют, но и становятся все более здоровыми. Зельдин утверждает, что в межвоенный период каждый десятый — то есть примерно 4 миллиона человек — болело сифилисом и каждый год 140 000 от него умирали. По этой причине рождалось по 40 000 мертвых младенцев в год. Гонорея наступала, и созданная в 1924 году Национальная лига против опасности венерических заболеваний не смогла сдержать ее натиска из–за отсутствия эффективного лечения. Туберкулез достиг такого размаха, что государство, вмешиваясь в частную жизнь, потребовало сообщать о выявленных случаях заболевания, умножило количество диспансеров, сформировало отряды санинструкторов и открыло школы патронажных медсестер. Социальный контроль больных облегчался урбанизацией. Десятки тысяч людей ежегодно умирали от того, что называли не совсем понятными терминами «инфекционные болезни» или «тяжелый грипп». Действия властей были небесполезными: после 1929 года не было больше заболеваний тифом; эпидемия кори 1930–1931 годов была локализована; множество вновь открытых санаториев в значительной степени сократили количество заболевших туберкулезом, однако полностью искоренен он не был. Чем большее распространение имели болезни, тем более они скрывались: сифилис и гонорея держались в секрете, а о том, что у соседа туберкулез, часто узнавали по тому, что он уезжал в санаторий. Физическая боль считалась делом житейским, к ней не относились как к провалу медицины. В те годы принимали гораздо меньше обезболивающих таблеток, чем в наши дни, и как–то приспосабливались к бессоннице, не прибегая к снотворному. I Мировая война была бы другой, если бы не привычка солдат к боли.

От семейного доктора к врачу общей практики

В начале века во Франции было около 18 000 врачей, а к началу II Мировой войны их количество удвоилось. Наравне с душеприказчиком, горничной и нотариусом — и иногда ревниво конкурируя с ними, — семейный доктор был посвящен «в тайну». Воспоминания и мемуары врачей, натуралистические романы, претендующие на то, что были написаны «с натуры», дают нам понять со всей очевидностью, что в на– чале века «врач, лечащий тело, являлся также и врачевателем душ, соединяющим нити семейной истории в неделимое социальное и эмоциональное целое» [185] Muel Dreyfus F. Le fantôme du médecin de famille // Actes de la recherche en sciences sociales. Sept. 1984. No. 54. P. 70–71. . В XIX веке врачи обслуживали не столько больного, сколько всю семью. Редко принимая у себя в кабинете (только в самых бедных кварталах больные приходят «на консультацию»), они ходят к пациенту на дом, в точности как парикмахер, педикюрша, портниха. «Врачи знали дома и жизнь своих пациентов изнутри, знали их тайны, проблемы, чувства», — пишет Франсин Мюель—Дрейфюс. И далее: «Врач видит все сразу, он восприимчив к происходящему, потому что знает все: место семьи в обществе, ее невзгоды и амбиции, ее „ситуацию", как говорится, а также ее интимные проблемы, разочарования, заботы, любовь, художественный вкус и отвращение к жизни. Шепоты и крики… Участие изнутри в жизни семьи, знание тел членов семьи (именно он принимает роды, делает мелкие операции, лечит заболевших на дому и присутствует у смертного одра), отслеживание жизни семьи от поколения к поколению — все это составляет основную тему мемуаров врачей XIX века». Больной тогда назывался пациентом (от латинского patior–страждущий), а не клиентом, который платит за услуги. Раз в год семейный доктор получал «гонорар» — у этого слова положительная коннотация, в нем звучит «отрицание финансового, коммерческого аспекта деятельности врача». В отдельных регионах, по–видимому, обычай требовал, чтобы врач не получал того, что ему причитается, до смерти пациента, как будто это была его доля наследства. Когда же появляются врачи–специалисты, они считаются коммерсантами, потому что требуют немедленной оплаты. В своих воспоминаниях доктор Ш.–Ф. Перрон возмущается подобной торговой практикой. «Врач, — пишет он, — принадлежит семье <���…>. Специалист не видит ничего вокруг. Он как знаменитый торговец антиквариатом, которого пригласили оценить золотой или серебряный семейный реликварий и которому нет дела до пепла, который в нем хранится, или до воспоминаний, с ним связанных» («О профессиональной честности»). Семейный доктор исчез, его заменил врач общей практики, который признает, что часто сталкивается с функциональными психосоматическими расстройствами, лечение которых требует знания, в какой среде живет больной. Если больной вызывает ночью неотложку, дежурный врач, который, возможно, будет всю ночь разъезжать по вызовам, либо назначает лечение, если исход кажется ему благоприятным, либо же звонит собрату — специалисту или вызывает сантранспорт и отправляет его в больницу. «Это платная консультация. Врач имеет дело с индивидом, а не с семьей <���…>. Лечение при этом начинается с нуля, с рассказа больного о симптомах» (Ф. Мюель–Дрейфюс).