Александр Левинтов - Книга о красивой жизни. Небольшая советская энциклопедия

И кухня здесь настоящая, питерская, а не микроволновая разогреваловка. Готовят, как только в Питере и умеют готовить: вкусно и со вкусом к жратве, к жратве, — черт побери! — а не к еде. Питерская голытьба и нищета, студенческая поросль и мелколюдье всякую дрянь жрать не будут, это тебе не Москва, где вкрадчивый «Пушкин» ввернет тебе за несусветные, неимоверные, за бешеные у.е. примитив в изящной упаковке.

Я набрал к кружке пива салат из квашеной капусты, маринованные миноги (100 лет не ел их!), солянку (ложку-не-провернешь) и люля-кебаб, пахнущий люля-кебабом, а не высокочастотными электронами. И настоящая черняшка, и вилка к каждому блюду, и наперчено так, что любые кишки согреет.

Собирательница кружек и объедков бледна и хрупка, как Сонечка Мармеладова, отдаешь ей пустую тарелку, а сам плачешь. Тут проституток нет — тут за каждую блядь надо душу свою наизнанку вывернуть и прожучить хозяйственным мылом о ребристую стиральную доску, трижды сменяя воды.

Я сижу у камина в кровавом полумраке, в сединах и кудрях табачного дыма, за обшарпанным столом с торчащими гвоздями и питерским сквозняком прямо в мой чахоточный спонделез. Простуженные об Питер ноги гудят и горят, но это, к сожалению, скоро пройдет в московском уюте и комфорте, а уж в калифорнийской дали и вовсе забудется. Я тяну свою несчастную кружку «Невского»: родился-то я в Москве, не знаю, где и когда помру, да и неинтересно мне это, но вот если доведется сдохнуть, то лучше всего в Питере, на Сенной или Садовой, у Пяти углов или на Литейном, в слякотной грязи, пьяненьким до унизительной дрожи.

После семи, когда со всех жаждущих собрали 40 рэ (кружка пива с миногами), наконец открылся гардероб, я расстался со своим тяжеленным душегреем, выбрал из трех этажей кружала средний, забился в самый дальний зал с одиноким негром в белом и погрузился в свое одиночество, может быть, такое же поддельное, как и этот веселый чернокожий муляж. Где-то гремит американская заводная попса 80-х, в зал иногда врываются секьюрити с рожами только что содравших шинель с Акакия Акакиевича, а сам Башмачкин — его теперь зовут Наташей, — с неизменной и виноватой улыбкой несет мне на стол фунтик розовых салфеточек.

Есть невыразимая прелесть в потаенном уединении: никому я сейчас не нужен, неизвестен, никем не любим и не ненавидим. Мир — это битком набитый зал пялящихся на экран, а я сижу по другую его сторону и, хотя не для меня тут крутят эту комедь, хоть и вижу, в сравнении с другими, все наизнанку и слева направо, но кто сказал, что они смотрят настоящее кино, а я ненастоящее? Может, мир и вправду вывернут не в ту сторону и натянут набекрень?

У меня никогда не было и не будет недвижимости, кроме собственной души, никогда не стоять всяким баночкам и вазочкам на моих полках и банкам-бутылкам по подвалам, зане ни полок, ни подвалов нет и не будет. Как у тех, что имеют все это, никогда не будет недвижимости души, а только ее трепет, трепыхание и обтрепанность об real estate.

Забитый в угол пивной по самую шляпку, я вижу узенький горизонтик своей недолговечности, я вижу, как какой-нибудь очередной первокурсник будет, ломая пальцы перед своей гимназисткой, говорить:

— Все-таки Левинтов — это не то, что-то в нем явно недотягивает, породы, что ли нет, или просто точности слова и мысли?

На стойке стоит уже давно отстоявшаяся кружка пива — это также нелепо, как и мое одиночество. И смотрится это все дурдомом: и эта сумасшедшая кружка с сумасшедшим пивом, и я — сумасшедший, с сумасшедшими мыслями.

С каждым глотком непрогревающегося в этом одиночестве пива я становлюсь все чахоточней и горячечней, погружаюсь все глубже и глубже, мимо советской эпохи, мимо звона Серебряного века, мимо конца XIX-го (Толстой и Достоевский) и мимо его начала (Гоголь), сквозь мрачные игры второй половины XVIII-го и каторжные потуги его начала, в стылую зябь XVII-го, к трескучему в витиеватых дымах костру протопопа Аввакума в Пустозерске и дальше, дальше, к дремучим пермским истокам, к русской новорожденной душе.

И я решил вернуться в грохот людей и живой музыки. И тотчас мой покинутый зал оказался запертым и заваленным, сокрытым от всех. И теперь мы сидим, задавленные тяжелым свингом, где саксофон мотает кишки ощущений и все наши сроки — на себя, где клавишные педалируют по нашим неудачам и ухабам наших судеб.

Ко мне подсела, грея руки о чашку дымящегося кофе, совсем как в телерекламе, томная и тонкая. Заиграла сладкая басанова, две-три пары закачались ей в такт, и плавные взмахи длинных петербургских рук застывали в неопределенно затянувшихся поцелуях. «Хорошо, что я оставил презерватив на рояле, да и хорошо, что рояля у меня никогда не было», — подумал я, рассматривая свою соседку. Я так долго и бесшабашно думал, что выгляжу взрослым, что теперь думаю, что выгляжу молодым, а это совсем не так, и всем им тут собравшимся в зале вместе взятым лет меньше, чем мне одному, и это подкупает. Мы перешли на английский, такой же наивный, как моя престарелая молодость.

А потом все кончилось — Аннушка разлила масло, и, согласно паровозному расписанию, меня потянуло на Московский вокзал.

Я вышел, задыхаясь кашлем, в ночной Питер.

Несмотря на мрачное прошлое и серое настоящее, Шлюшин (так питерские называли этот маленький городок при истоке Невы из Ладоги) всегда отличался веселостью нравов и дружелюбием. Как и все города и городки, Шлюшин давно утерял старожилов горожан — теперь все это народ приблудный, «сволочь», сволоченная по найму или нужде со всей страны. Но гений места сего таков, что веселье прорывается здесь сквозь все культуры и указания сверху.

От старого Гостиного Двора — пародийного осколка Питерского, — осталось в самом центре города несколько желто-серых обшарпанных хибар. В подвале одной из них пивная, естественно, не единственная в городе, но очень удобная.

Бармен, пятидесятилетний щеголь с косынкой на шее, дружелюбно нальет вам пивка: кому в простую кружку, людям почетным и уважаемым (а меня в этом городе уважали и, надеюсь, уважают) в особые. На прилавочке — черняшка с жирной селедкой. На стене валюта всех времен и народов и огромный бронзовый лещ. Скромно, уютно, весело. Особенно в непогоду (а другой погоды там не бывает). Завсегдатаи там мнут одну кружку часами, а деловой, вроде меня, заскочит, клюкнет кружку и дальше, вот опять пробегает: шасть и еще одну. Так раза три-четыре. Вечером к пивку можно и прицеп: грамм сто-сто пятьдесят, не больше — впереди предстоит пьянка в приличном доме, а потом в гостиницу придут друзья, после которых так хорошо на ночь согреться укромно упрятанной пол-литровочкой.