Александр Левинтов - Книга о красивой жизни. Небольшая советская энциклопедия

Мы — это три разновозрастных специалиста-профессионала ни в чем. Женщин в отделе — семнадцать. И потому мы уже давно всех их перетрахали на институтских вечеринках, субботниках, в колхозах и прочих пьянках. Но это никогда не обсуждается между нами, а о чем чешут языки они — плевать. Мы говорим о спорте. Вспоминаем голы и шайбы. «Быстрее! Выше! Дальше!» и всякие там рекорды. Спорт и политика — это как бы наше участие в чем-то, что называется общественной жизнью.

По лестнице спускается с директорского этажа институтский парторг.

— Курим? Завтра — единый политдень, будет инструктор из райкома. Не подкачайте.

Когда-то был нормальный парень. Теперь — освобожденный. Через десять лет этот институтский парторг купит 51 % акций нашего института, выберет себя директором, оставит всего двадцать человек из полутора тысяч и откроет в трех зданиях нашей конторы ночное казино, банк и страховую компанию, но мы этого еще не знаем. Но и он еще не знает, что будет «заказан» и пришит чьей-то крышей на своей вилле на одном из укромных Подветренных островов лучезарного Карибского моря.

Никто не знает, что нас ждет через десять лет, но мы каждый год планируем что-нибудь далеко вперед, что-нибудь одно и то же. То, что мы напланировали двадцать лет тому назад на сегодня, с действительностью не вяжется никак, но мы от работы по распределению до выхода на пенсию продолжаем то же самое и переписываем одну и ту же обосновывающую записку. За это платят, но мало. Сначала — 100, а к пенсии — 200, чтобы пенсия была максимальной 132. Больше не бывает. Прибавки идут по 20–30 рублей раз в две пятилетки, гораздо медленнее, чем то, что мы планируем. Раньше я планировал в ящике танки. Потом ушел оттуда. Теперь планирую экспорт кокса. Никакой разницы. Берешь материалы съезда. А там есть установка дать в ближайшей пятилетке прирост 40 %, от этого и пляшешь дальше по пятилеткам, с небольшим ускорением. Какая разница — танки или кокс на экспорт, или мыло на импорт, или численность населения?

Я из танкового ящика сюда перешел уже восемь лет назад, а все еще считаюсь новеньким. Чтоб прибавки не просил. А чего ее просить? Рано еще. С будущего Нового года надо начинать, в дружину записаться, на овощную базу пару раз сходить, на защиту мира, общественную нагрузку какую-нибудь взять.

Мы курим уже по третьей. Ждем.

Наконец, кто-то не выдерживает:

— Без четверти.

Молодой идет стрелять в кассе взаимопомощи трешку. Старик копошится, складывая из ящика пожарного крана пустую тару. Сегодня идти мне.

— Может ветчины в форме? Надоела эта колбаса.

— Ладно.

И я иду в магазин за углом. Перед закрытыми дверьми винного отдела огромная толпа, колышущаяся ожиданием. Стоять со всеми — до обеденного закрытия не купишь. И я ныряю в арку, сворачиваю налево, к служебному входу в винный отдел, рядом с грузовым люком. Здесь нас всего человек десять. Половина — из нашей шараги. Остальные — незнамо откуда, но тоже уже давно знакомые.

Мы ждем. Я кручу в ладони юбилейный рубль, на котором вождь указывает вытянутой рукой на искомое всеми нами время.

На Самотеке в новом театре кукол Образцова под трель курантов открывается одно из окошек затейливых часов, в окошке появляется зубастый Волк, толпа детей со взрослыми ахает, и страна припадает к своим распахиваемым настежь винным ключам и источникам.

Одиннадцать часов дня.

Все началось с сидра на Новый 1955 год. Нас только что объединили с девочками, и мы, два маленьких пажа и хулигана, пригласили двух своих одноклассниц из 5 «а» на новогоднюю ночевку-вечеринку. Почему-то все взрослые дали на это согласие, по-видимому, даже не предполагая, что нас будет всего четверо и — никого из них. Разумеется, это была целомудреннейшая ночь. Мы оба были влюблены в одну из подружек, а они также дружно были обе влюблены в одного из нас. Но мы не разбились на пары — счастливую и несчастливую — а вместе шастали по ночной новогодней Москве, дошли пешком и обратно из Измайлова до Арбата и именно тогда меня захватила сладостная романтика неразделенной любви вперемешку с вином. Я до сих пор помню ароматную горечь этой светлой безнадежности.

А потом пошли школьные вечеринки — с легкой выпивкой, танцами в полутьме и бесконечными многозначительными разговорами — о чем? «Маленький цветок», «Шестнадцать тонн», запретные буги-вуги и рок-н-ролл Элвиса Пресли — я рядом с этим, в одной струе — ликерное «Салхино», десертное «Ркацители», венгерские токайские. Нас, поголовно сохранивших остатки послевоенного рахита, тянуло на сладкие вина. Когда мама узнала мой винный вкус и пристрастия, она вспомнила, что «Салхино» было в ее довоенной (для нее это означало счастливой) жизни и на свадьбе.

Потихоньку мы взрослели и мужали, переходя ко все более сладким и крепким вещам — «Спотыкачу», «Запеканке», ликерам. Так марксистко-ленинский философ совершает восхождение от конкретного к абстрактному, меняя количество на качество и отрицая всякие отрицания своими утверждениями.

В десятом классе я закурил и резко сменил винный вкус. Теперь, сидя часами перед проигрывателем, бесконечно крутя «Пляску смерти», «Траурный марш» из «Гибели богов», «Похоронный марш» из Второй сонаты Шопена, «Интродукцию и Рондо-Капричиозо» Сен-Санса, другую классику, сочиняя невнятные стихи и еще более невнятные тексты, я пил горькое вино творческого одиночества — херес. Один или с сокровенным другом. В апреле, за полтора месяца до окончания школы, я, отпетый и чистый троечник, печаль семьи и гроза школы, хулиган, начитавшийся запретного Достоевского и декламирующий Гейне в подлиннике, а Маркса в переводе, запираюсь в ванной и вскрываю себе вены, по счастью, неудачно.

И перехожу из школы в университет, а из хереса в шампанское. Девушка, с которой я встречался тогда, ждала от меня чего-то большего, чем кафе-мороженое, танцы и ночные прогулки; наверное, поэтому шампанское так и осталось в моей жизни вином любви и вместе с тем — робкого, застенчивого бессилия перед женщиной.

На втором курсе я влюбляюсь и через три года приставаний и ухаживаний женюсь. Эти три года были заполнены Крымом с его восхитительными мускатами и мускатным шампанским цвета ночной волны, грузинскими «Кахетинским», «Тетрой», «Твиши» и молдавскими «Алб-де-Массе», «Негру-де-Пуркарь», «Рошу-де-Массе», немецким «Либфрауэнмильх» («Молоком любимой женщины»). На этих простых и веселых нотах началась моя первая брачная жизнь, закончившаяся через 24 года трагически, тяжело, невыразимо.

Второй брак был ренессансом крымских вин — ливадийский красный портвейн, «Черный Доктор», «Бастардо», «Мускат Белый Красного Камня», «Пино гри Ай-даниль» и опять и опять — восхитительные новосветские и инкерманские шампанские. Тогда же пришел и простой, соломенноцветный «Совиньон» — идеальное вино философских совместных возлежаний (симпозиумов) в духе «Пира» Платона.