Александр Левинтов - Книга о красивой жизни. Небольшая советская энциклопедия

— Не уберегли генсека, — громко, чтоб власть знала, почему это мы так долго стоим в тени Призрака Коммунизма, говорит приятель.

— Всех не убережешь, — в тон ему поддакиваю я.

Мент делает три-четыре круга вокруг нас, мы уже пришли в себя и готовы добрать первую бутылку.

У стойкого бойца вестибулярный аппарат работает на автопилоте, между циррозом и язвой появляется доброкачественная опухоль, что называется по-научному жирокомпас, и с этой штукой, то есть будучи уже закоренелым бойцом, можно идти в детский парк имени Павлика Матросова или еще в какие дебри культуры и отдыха.

На качелях у меня в детстве все мои маломощные внутренности то подступали к горлу, то опускались ниже тазобедренного сустава и копчика, так что я сходил с этих качелей на карачках и осунувшись.

А вот теперь: одной рукой держишься за поручень, второй ловишь полный стакан из руки судьи, стоящего на твердой земле и следящего, чтобы амплитуда была максимальной, на взлете выпиваешь это, и на излете оно плавно так проходит в тебя. Теперь очередь того, кто на противоположной стороне доски или лодочки. Вот и он взмыл, на миг замер в полете, чтоб влить в себя до конца, и уже летит стремглав вниз, что позволяет продлить время протекания жидкости из глотки в организм. А я уже подлетаю кверху, хрустя соленым огурцом.

На каруселях эта игра проходит более монотонно, но зато — никто не мается на земле в позе судьи, а, главное, — в детстве-то я всего пару раз, может, и катался на карусельной лошади, а теперь вот — хоть каждый вечер!

Это была юношеская игра. Последний раз мы в нее играли на мои сорок лет. Взяли после ресторана еще одну бутылку фальшивого коньяка, залезли на купол павильона «Космос» (бывшее «Машиностроение», бывшая «Российская Федерация»). Там, естественно, выпили, покурили и спели: про монтажников-высотников (дежурное блюдо), про сиреневый туман (любимое) и про айсберг в океане (дань моде). За жизнь маленько поговорили.

По молодости мы не только сюда залазили, но и на трубу ТЭЦ рядом с моим домом, на какой-нибудь кран на стройке, а в городе Архангельске залезли на верхушку телевизионной вышки — вот где укачивает, если с непривычки, да к тому же из горла.

Раннее рабочее утро. Что рабочее, то еще как-то тянется к проходным и остывшим за ночь станкам. А наш суппорт давно погнулся. Из «Динамо» лезет на поверхность очумелая братия — ковать грозное оружие, а то, чем я завтра, может быть, стану, вытащило промокший шнурок из ботинка, сделало петлю и теперь выуживает из фаустпатрона 0.8 л задвинутую туда пробку из фальшивого дуба. Так добываются первые 17 копеек — начало длинного пути к открытию винного отдела.

— Мужик, ты чо? Это ж импорт! У тебя ж его нигде не примут!

— Места надо знать. Закурить найдется?

— Не курю, — бросаю я, затягиваясь жадной до моих легких «Примой».

— Тогда оставь бычок, — ему хватит и этого.

А мы купили на троих пачку «Примы» за четырнадцать копеек уже после того, как выкурили бычки вчерашнего из пузатой литрухи, беременной бывшим салатом «Закусочный».

Боже мой, как же трещит башка! Рашпилем по извилинам! Когда и если я сдохну, эта одурь, наконец, пройдет. Я вновь стану тем, кем так и не стал.

— Ведь кто-то сейчас опохмеляется шампанским!

— А кто-то вообще не опохмеляется!

— Так не бывает. Что ж он делает?

— Говорят, в Америке миллионеры по утрам бегают и плавают в бассейне.

— Посуду, значит, собирают — в парках и что утонуло. У нас — проще. На хрен мне твоя Америка? У них вообще на восемь часов позже винный отдел открывают. Не дождешься.

Тут есть одна задачка: «время — деньги». Если прийти до одиннадцати, то тебе это будет стоить не 2.42, а ровно три, да еще могут посуду не принять, а если прийти в одиннадцать, то можно умереть со своей пустой тарой в хвосте бесконечной очереди. Но есть и отчаянное средство — и тару возьмут, и цена будет нормальной, если, к примеру, «Лучистое» попросить. От одной мысли о «Лучистом» резь сгибает пополам, и в этой позе отыскивается сложенный в тончайшую вермишель целковый — заначка на страшный день, который, вот и настал.

Теперь нам хватит, теперь у нас два рубля бумажками и почти еще один — мелкой мелочью: кто ж ее считать будет? Видно ж, что почти трояк получается.

И мы пилим за магазин, где уже гремит порожним хрусталем винзаводовская фура. И гордо выкатываем свою наличность и с небрежным заискиванием говорим: «Спасай, мать! Не дай погибнуть!» — Она нам грохает портянку «Кавказ», а стакан мы еще у самого метро из автомата с газировкой стянули — кто ж ее, проклятую, пьет в такую рань?

Когда в граненый и немытый стекает красный портвешок, в душе, облитой керосином, затлеет темный огонек, и я строку стихов неясных сквозь зубы глухо проглочу: «Прощай, немытая портянка», — «Кавказу» в горле прокричу. И тот падет на дно сознанья, как подколодная змея, мануфактурой губы вытру, скажу в сердцах: «Господь, не я!», «Не я — животное тупое, не мне вся мерзость бытия, Господь-Господь, Господь с Тобою, зачем Тобой оставлен я?»

Эх, Леха, Леха, Леха-Тимоха! И какую же мы с тобой тогда гадость пили? Хоть бы марганцовкой ее продраили, а то ведь прямо так, без очистки. А ведь мужик нас предупреждал, очистить, говорит, надо, а то…

Я, как сейчас помню, был первым, что ж ты на меня не посмотрел? Что ж ты тут же свой стакан опрокинул? Я ж даже осесть не успел, а тебя уже начало выворачивать наизнанку.

Хорошо, «скорая» быстро подоспела — меня сразу в реанимацию. Леха, Леха, тебе б такое: кровь взяли, а в ней ни тебе красных шариков, ни белых, ни желтых, ни зеленых, никаких, и к тому же не сворачивается. Чего там во мне потекло? Может моча — откуда я знаю? Ну, в общем, полные кранты и заморозки. Бились-бились надо мной реаниматоры, а ихнее начальство, те, что режут, говорит: селезенку надо отрезать, может очухается.

Селезенку-то жалко, хотя, на хрен она мне нужна, я не знаю, да теперь и знать не хочу. Поволокли меня на каталке вверх, к начальникам, чтоб резать. Едем в лифте, а приборы на мне так и работают. Одна реаниматорша, худая такая, говорит: красные кровяные шарики появились! Меня уже к столу подали, а тут и другие шарики стали появляться, и вообще дело пошло явно к выписке. А этот главный начальник шутит, хорошо зафиксированный больной в анестезии не нуждается. Все хохочут, а селезенку-то зачем отрезать, если кровь пошла?

Когда он меня полоснул, у меня уже был полный порядок: та смесь, что мы с тобой приняли, видно, кончилась во мне. Но селезенку они мне все-таки оторвали, может, на ужин, а может просто так — чтоб квартальный план по селезенкам выполнить.