Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

А когда закончил, сам не знал: сошлет ли его граф за такие вольности или сделает вид, что не заметил?

Еще бы! Одел Аргунов Прасковью Жемчугову в траурный красно-черный полосатый халат – словно положил венок на ее могилу. Почти обезобразил фигуру, в тот момент он, кажется, ненавидел даже детей, а голову сделал маленькой: белый чепец закрывал когда-то прекрасные волосы. Глаза полны такой муки, что только у слепого не вызвало бы сочувствия!.. Бледное лицо – оно уже неживое, да, да, она приговорена, она уже умерла, хотя…

В двух предыдущих портретах возле пояса помещал он изображение графа на эмали, но на этот раз решил отдельно справа поставить его бюст. Только что за бюст? Если Шереметев заметит, разглядит – несдобровать! Он-то остался жив, имеет наследника, все богатства при нем, а ее нет… И что у него за лицо? Разве бывают мраморные скульптуры с таким выражением? Или это домовой толкал его под руку? Это «живой мрамор» – в полном контрасте с мертвым лицом супруги! В бюсте была какая-то дьявольская смесь: насмешка, горесть, превосходство, оживленный, готовый вот-вот что-то сказать взгляд.

Художник писал картину – будто мстил кому за свою жизнь, за друзей, родных, за бесценную Парашеньку!

Микола закончил картину, представил своему господину и замер… Но Шереметев, убитый смертью жены, мельком взглянул и ничего не сказал. Ничего не заметил? Или ему важно было лишь доказательство того, что супруга его – мать младенца по имени Дмитрий Шереметев?..

Граф прожил после супруги почти шесть лет, но болезни души и тела не оставляли его. Предложил Татьяне Васильевне стать его женой, но она отказалась… А когда почувствовал приближение последнего часа, написал сыну письмо-завещание, стараясь объяснить свои поступки.

«Долгое время наблюдал я ее. Питал к ней чувствования самые нежные, самые страстные… и нашел украшенный добродетелью разум, искренность и человеколюбие, постоянство, верность, нашел в ней привязанность ко святой вере и усерднейшее богопочитание. Сии качества пленили меня больше, нежели красота ее; ибо они сильнее всех прелестей и чрезвычайно редки…

Украсив село мое Останкино и представив оное зрителям в виде очаровательном, думал я, что, совершив величайшее, достойное удивления и принятое с восхищением публикой дело, в коем видны мое знание и вкус, буду всегда наслаждаться спокойно своим произведением, однако оно не принесло ни малой отрады, когда я лишился лучшего из друзей моих…»

Всего шесть лет прожил Николай Петрович в одиночестве.

Он подробно описал похороны своей супруги, утешительницы, певчей птицы.

Похороны были многолюдными, но все больше простые люди, любившие Парашеньку. А знатных вельмож, сановников мало. Рядом с графом Шереметевым шел его друг архитектор Кваренги.

Весь Петербург в те дни говорил об этой смерти. Многие злословили: мол, всегда эти Шереметевы что-нибудь да учудят.

Граф изменился, но не ожесточился. Напротив, оставшиеся годы посвятил богоугодному делу – сооружению Странноприимного дома в Москве у Сухаревой башни. Начало ему было положено еще при Прасковье Ивановне, а граф велел своим подданным закончить строительство во всем его великолепии.

Надгробие Прасковьи Ивановны установил в Александро-Невской лавре, рядом с фельдмаршалом Б. П. Шереметевым. На могиле – эпитафия. Кто ее автор? Скорее всего, сам Николай Петрович, граф Шереметев. Вот эти слова:

Никогда более не посетил граф Шереметев дорогие места – ни Кусково, ни Останкино.

«Кончина супруги моей, – писал он, – столько меня поразила, что я не надеюсь ничем другим успокоить страждущий дух мой, как только одним пособием бедствующим». Граф все силы отдал строительству Странноприимного дома, решив превратить его в памятник своей жене.

Фонтанный дом и сына своего Дмитрия поручил верной Татьяне Васильевне Шлыковой. Она вела строгое наблюдение за всем и до конца дней своих оставалась хранительницей очага (а прожила она почти сто лет). Бывшая балерина оставалась все такой же стройной, ходила в железном корсете. «Перед ней проходили лица, совершались события, она оставалась неизменной, держалась спокойно, с достоинством, была приветлива и общительна», – вспоминал С. Д. Шереметев (внук наших героев).

Нередко захаживал Николай Аргунов, и они вспоминали незабвенную Парашеньку. Порой замолкал разговор, и в сумерках казалось: звучит ее голос, слышен топот каблучков, нежное тоскующее эхо… Татьяна Шлыкова вспоминала арии из опер, в которых пела ее подруга.

Совсем иным бывало настроение хозяйки, когда на Фонтанке появлялся Иван Михайлович Долгорукий. Этот странный человек с челюстью-балконом оказался не только балагуром, шутником, но – еще хорошим поэтом.

Никто лучше и короче его не сказал о Кускове.

А о последних днях Соловушки и ее повелителя-графа Долгорукий написал такие строки:

Увы! Не скука овладела графом, а тоска. Он вспомнил свою супругу и думал о будущем сына. А потом написал ему большое «Завещательное письмо».

Любезнейший сын мой,

Граф Дмитрий Николаевич!

По начертании на случай моей кончины завещания, которое доставит тебе Опекунский Совет, надлежало мне еще исполнить долг христианина и отца в разсуждении тебя, драгоценнаго залога супружеской любви нашей с покойною твоею матерью графиней Прасковьею Ивановною. Прими мое наставление, исполняй его во всем точно так, как тебе советует здесь и повелевает твой отец и друг.

Я уже кончил путь суетной жизни; твой путь жизни еще не известен. Я испытывал ее удовольствия и горести; горести всегда превосходили маловременное обольщение забав ее и приятностей. Благополучие оной зависит от исполнения законов Божескаго и общественнаго; несчастие – от противнаго им и развратного поведения. Законы Божеский и общественный да будут главным основанием твоего воспитания и путеводителями в жизни. В познании и исполнении оных заключается истинное благо человека; прочия знания без сего могут украсить, обогатить разум твой; но не направят души твоей к тому блаженству, коим наслаждаются богобоязненные и добродетельные люди. Без сего познания самые просвещенные уловляются сетями пороков и часто в них погибают. Без него честь, богатство и слава – стяжания вредныя, ослепляющия ум и льстящия одним только чувствам, вовлекающия человека во всякия излишества.