Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

– Мне показалось, что я задыхаюсь, у меня не хватает воздуха, чтобы дышать. Я почувствовал, что умираю… Разве они хотят меня задушить?

Муханов ответил:

– Государь, это, вероятно, действие оттепели».

О, эти мартовские оттепели, сменяющиеся ночными морозами и ветрами!

Ужин имел зловещий характер. Павел был бледен, устало поводил вокруг водянистыми глазами. Что-то торопливое, заячье было в поведении Константина и Александра, сыновей Павла, которые, впрочем, скоро удалились.

За столом было человек двадцать. Император вдруг стал весел. Подошел к зеркалу и, в присутствии генерала Кутузова и графа Шереметева, сказал: «Посмотрите, какое смешное зеркало, я вижу себя в нем с шеей на стороне».

Шереметев поднялся…

Сырость усилилась, стало тяжело дышать – и граф поспешил к экипажу. Скорее домой, к молчаливой и ласковой, милой Соловушке!

В Фонтанном доме стол был накрыт – все ждали графа Шереметева. Без хозяина никто не садился ужинать. Дурное настроение, однако, не покидало его, и он попросил подруг:

– Сударыни, спойте что-нибудь… песню или арию…

Они запели:

Голоса звучали согласно, но песня была тревожная, грустная. Граф не отрываясь глядел на горящие в камине поленья…

Была уже глубокая ночь, сырая мартовская ночь, когда в ворота Фонтанного дома постучали громко, настойчиво.

Это был гонец из Михайловского замка: – Ваше сиятельство, велено сообщить: у его величества случился удар!

Граф выбежал на улицу и вскочил в карету! Ошеломленный, взволнованный, он чувствовал себя в чем-то виноватым.

Нет ничего страшнее, чем март в городе Петербурге…

Не зря Николая Петровича мучило тайное беспокойство. Наделенный интуицией, он случайно проговорился про Александра – будущего императора – и вот… Снова коронация, значит, снова Москва и прием в Останкине: где ж еще? Николай Петрович, Таня с Парашей едут из Петербурга в Москву, готовится пышный прием. Они надеются, что новый царь благословит, и кончатся их скрытые, незаконные радости, настанет законное счастье… Павел успел подписать ей вольную. В Москве в 1801 году состоялось их венчание в церкви Симеона Столпника. Увы! Снова тайное…

А вернулись в Петербург – граф должен служить новому императору. Однако тот пока не приближал его к себе – и слава Богу!

Теперь граф поглощен лишь одной мыслью: чтобы его возлюбленная, любимая, его властительница (да, да!) родила ему наследника. Ему уже пятьдесят лет, откладывать нельзя. Но и нельзя торопиться: стоит Великий пост…

Разговелись только в мае, в самую красивую пору! И жили влюбленные, как два голубка. Гуляли по саду, музицировали. Зазеленел юный клен, похожий на тот, кусковский, – ровненький, как облитой. А неподалеку рос дуб, могучий, фельдмаршальский (так его называли), олицетворение шереметевского рода. Прогулки в парке стали любимым времяпрепровождением. Началась новая жизнь, новая весна, а сколько надежд! Опять зазвучала музыка, и эхом отдавались звуки в хрусталях и многоцветных люстрах.

В парке пели птицы, перелетали с ветки на ветку, с дерева на дерево прыгали белки… Одна, бурая, с рыжим задорным хвостиком, брала из Пашиных рук орешки: завидит издали – и бежит к ней. Как не улыбнуться такому чуду?

К лету Прасковья Ивановна установила точно: она ждет ребенка. Прошептав о том в ночи графу, думала – не угомонится от радости. Неужели это случится? Сколько потерь, крахов, смертей за последние годы – и вдруг такое счастье!

Графу казалось: все, к чему он стремится, чего добивается, рушит какая-то сила. Останкино, царь, голос Пашеньки, болезни, – только бы теперь было все в порядке! Все иллюзии, химеры, мечты померкли в сравнении с тем, чего он ждал. А от нее, будущей матери, теперь шел какой-то необычайный свет, покой. Тихий семейный мир воцарился в Фонтанном доме.

Она усердно молилась, подолгу стояла на коленях, строго соблюдала посты (он был тем недоволен) и ходила с просветленным лицом. И просила мужа:

– Николаша, ты разрешишь мне поехать на богомолье?

– Нет, милая. Зачем подвергать себя опасности?

– Но, душа моя, ведь в Ростове Великом жил Дмитрий Ростовский… Ты сказывал мне, что с ним вместе в Киевской духовной академии никак учился твой дед. Значит, родной это тебе человек… Если ему поклониться, ему помолиться с душой – все будет хорошо. Отпусти, будь добр!

Не раз возвращалась она к тому разговору. Прошли Петровки, Петровский пост – она опять не ела ничего скоромного, можно сказать, жила на воде и хлебе. Потом пост Успенский… Граф сердился, доктор тоже был недоволен (доктор вообще считал, что нельзя ей рожать).

Стала Паша пуглива. Однажды случилось такое, что казалось: непременно должна покаяться, истово помолиться там, на богомолье.

А случилось вот что. Белка, которую она кормила орешками, которая веселила ее рыжеватым хвостиком, ушками, вдруг исчезла. Искали по всему саду – не нашли. Утром Прасковья Ивановна, совершая прогулку, приблизилась к бочке с водой (бочки стояли на случай пожара), одна бочка оказалась незакрытой. Паша взглянула – и обмерла: в воде, как заспиртованная обезьянка в кунсткамере, была ее белочка!..

Ничего не сказала Паша ни Тане, ни графу, но забыть ту картину не могла и винила себя… Верно говорил Николаша: забота нужна и культуре и природе.

Наконец наступил ноябрь. Установился санный путь, ровной стала дорога. Зима сразу сделалась сказочная: все сверкало жемчужным инеем, блистало, солнце не уходило с безоблачного неба.

– Николушка, погляди, какова зимка! Отпусти на богомолье – и твоя, и моя душенька будет спокойна!.. Пожалуйста… Я возьму хороших лакеев, Танюшу… Там деревня Березняки, где я родилась, а в селе Вощажниково крещена. Чего ты боишься? Дмитрий Ростовский услышит меня – и нашему сынку будет славно.

…Выехали они ранним ясным утром. Словно откликаясь мольбам Параши, солнце не заходило до самого вечера. Четыре раза ночевали в пути – и каждый день солнце снова ни на час не пряталось.

Когда показался вдали Ростов Великий – каким светом засияли купола! Сколько шатров, маковок, колоколенок на фоне небесной синевы! Причудливый силуэт городка, широкий и долгий, окруженный темными лесами. Белокаменные церкви, храмы в таком единении, таком братстве, что невозможно не осенить себя крестом.

Доктор пугал ее, мол, если чахотка – не родить ей младенца. Нет, она справится, одолеет болезнь! Пусть не станет ее, лишь бы наследника подарить графу! О том и молилась в те дни, что прожили они с Танюшей в Великом Ростове. Каких батюшек видела, с какими вела беседы, как утешал ее старец! О Дмитрии Ростовском, великом праведнике и мудреце, много узнала: переводил он «Четьи-Минеи», имя его здесь произносили с благоговением… А как радовалась, когда для графа Шереметева передали ей изображение самого Дмитрия! Икону, почти порсуну, немалого размера. Велела плотно упаковать ее и уложить с великой осторожностью в багаж.