Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Соловушка перебирает струны арфы. Граф глядит на нее, а в голове его проносится чуть не вся жизнь. Богат и знатен Шереметев, и нет над ним никакой власти, кроме воли царя, да и от него Шереметев бежит. Но разве не тягостно, не мучительно собственное своеволие? Она, одна она возымела каким-то чудом над ним власть. Как – он и сам не знает. Вокруг – жаждущие внимания дамы, их дочери, ищущие богатого жениха…

Но ради вот этой улыбки, тихой, полудетской, чуть смущенной (по сию пору!) готов он если не властвовать собою, то хотя бы поддаваться ее воле, ее власти. Любовь ее – лечение его недугов…

До поздней ночи звучали голоса в круглой зале с ротондой. Уже чернота заползла в укромные уголки комнат, догорали свечи, когда голоса начали стихать…

Однако если и сегодня, в нашем веке постоять в том доме (а он прекрасно сохранился), то можно услышать тихие голоса, еле слышное трио, отдаленные звуки гитары и арфы… Был бы настрой да поэтическое чувство: дух графа и его жемчужины витает… Всплывают строки Ахматовой:

Аргунов все же дождался того дня, когда граф заказал ему портрет любимой актрисы! Более того: вскоре повелел написать его собственный портрет, но почему-то не поставил фамилию художника под ним. В дополнение к этому «дуэту» Аргунов написал еще автопортрет… И однажды три портрета оказались в одной комнате и завели меж собой беседу, или, говоря нынешним языком, виртуальный разговор.

Аргунов (обращаясь к Жемчуговой) :

Парашенька, когда я вижу тебя, я вспоминаю наше детство, Кусково, наши игры, блистающую поверхность озера – и в душе будто что замирает, останавливается… А как подумаю (шепотом), что граф сделал тебя своей фавориткой, – все во мне переворачивается. Я знал других фавориток, их участь, но ты… такая особенная, милая… Сколько в тебе нежного сочувствия, как ты жалела нас… Ведь мы с тобой – одной судьбы, одной участи, крепостные… Знаем, что ничем мы не хуже графских гостей и сродников. Только за талант он нас и держит…

Шереметев:

Все вы – неограненные камни, ценные, но не обработанные. Чего бы стоил ты, Микола, кабы не мои благодеяния? Разве не учил я тебя, не дал возможность развиться твоему таланту? Чем же ты недоволен? И не лукавишь ли, гадая про общую с Парашей судьбу? Может, ты просто влюблен в нее? Только полюбила-то она меня, а не тебя.

Аргунов:

Чувства мои, ваше сиятельство, при мне, и амурами своими я не унижу Прасковью Ивановну. Слишком велик восторг мой перед нею… А вам, Николай Петрович, служу я верой и правдой, как и отец и дядья мои… Может, другое что желал я писать, однако велено было, к примеру, чуть не за две недели – в готовую раму! – вставить императора Павла Петровича, – и сделал… Отчего бы после того не дать мне вольную? Ведь заслужил? Но не дали… Суровы вы, ваше сиятельство, строги! Архитектор Миронов не раз просил отпустить. Читал я его бумагу… Писал он: мол, приходя в совершенное изнеможение, прошу ваше сиятельство, премилосердный государь, покажите мне ваше снисхождение, благоволите отпустить меня на волю… А вы, граф, что ему написали? «Вразумить Миронова, что таким наглым и безумным образом от господина просить ничего не дозволено».

Шереметев:

Мало ты чего смыслишь, Микола. Велик звон да не красен… Наша фамилия всегда рядом с Романовыми сидела, и крепостных своих в обиду не давала. Сколько торговых и умелых людей вырастила! Резчиков, каменщиков, механиков!.. Вспомни Степана Дегтярева: талант, музыкант, композитор, а отпусти я его на волю – погибнет и талант погубит.

Аргунов (не сводит глаз с Жемчуговой) :

Ах, граф, делайте что желаете, только не обижайте Парашеньку! Бог вам того не простит.

(Жемчугова слабо возражает, останавливает Миколу.)

Шереметев:

Дурак! Что ты понимаешь? Еще в Европе понял я, что различие в сословиях – не причина любовной разлуки. Думаешь, не знаю, что и ты умеешь чувствовать и глубже, и сильнее, чем многие знатные, – иначе что бы ты был за художник? Лицо твое напоминает мне умнейшего Николая Львова, архитектора, друга Державина, Левицкого… Удлиненное! С блеском в глазах, а на устах усмешка умная… И хотите вы оба многого – скука на вас, как на меня, не находит… Спасает меня только моя драгоценная Жемчужинка (любовно смотрит на нее).

Аргунов:

Уж не оттого ли вы и держите ее возле себя? Да ведь после всего, что было, – она ваша навек!

Жемчугова:

Полно спорить, Микола! Пустой разговор, – лучше о твоих портретах поговорим… Николая Петровича написал ты славно – похоже очень. И красив он, и ясен, и цель впереди имеет, деятелен, а брови… так подняты, словно в изумлении остановился он перед Красотою, перед Искусством… Однако душу его ты не раскрыл, характер, судьбу его не разгадал… Иное дело в моем портрете: ты про то написал, что и от самой меня скрыто, а ты – извлек, угадал… правду я говорю, Николай Петрович?

Шереметев (снисходительно) :

Видал я в Европе в одном музее портрет женский. Особенный. И улыбка такая, что не разгадать. Так вот его вспоминаю, когда гляжу на твой портрет, Пашенька! Та картина называлась – «Джоконда». У тебя тоже во взоре таинственность, артистизм…

Аргунов (перебивая) :

Да не артистизм это, а грусть-печаль!

Шереметев:

Это правда, душа моя?.. Но отчего, милый друг? Разве не люблю я тебя? Разве не посвятил тебе дело жизни – Останкино?

Жемчугова:

Ах, ваше сиятельство! Никуда не денешься от мыслей. А мысли мои, Николаша, – про тебя, про твое счастье…

Сколько невест на тебя заглядывается, как мечтаешь ты о наследнике, но… не имею я права осчастливить тебя сыном.

Шереметев:

Не грусти! Нет для меня в мире человека дороже, чем ты! Я верю, что все… как-нибудь все образуется…

(Каждый из них не говорит вслух о самом больном: Параша – о том, что в последнее время болеет, не может петь; он – о том, что страшится императора: ну как потребует его насовсем в Петербург? Что тогда?)

Аргунов:

Что же вы замолчали? Если бы меня любила такая женщина – я бы свернул горы!

Шереметев:

Ах, Микола, завистник и ревнивец! Болтун… Я о чем думаю: отчего так в жизни устроено, что карабкаешься вверх по лестнице, лезешь из последних сил, уже близка вершина – вдруг крах, тут-то и настигает тебя беда! Читал я философов, ученых, только никто того не объяснил мне. Рушится дело жизни… Что вообще останется от всех нас?.. Легенда о любви графа и крепостной актрисы?..