Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

А там и в обратный путь! Душа ликует, солнце не заходит, блистают русские снега, любит она Николая Петровича! И подарит ему сыночка, помогут ей ростовские святыни.

Дорога обратная всегда короче той, что вперед, – к Рождеству вернулись все живы-здоровы в Санкт-Петербург. Граф бережно помогал ей подняться на второй этаж, не спускал глаз. Как она похорошела за дорогу! Улыбка не сходит с чуть располневшего, разрумянившегося лица.

Только вечером, при свечах стало заметно, как, напротив, похудела супруга. Оставалось месяца полтора до родов.

– Что говорит доктор? – спрашивал граф.

– Доктор? Все будет хорошо! Да разве знают что-нибудь доктора? И разве не сами мы себе доктора? Помнишь, как ты-то болел? Я думала, сама умру с тобой, однако – поправился… – И она нежно, как ребенка, гладила его по седым встопорщенным волосам.

В конце января начались схватки. Вновь пришли черные мысли… Доктора дежурили возле нее постоянно. Граф почти не отходил. Но Жемчужинка тускнела. Как-то сказала: – Я хочу написать завещание!

Вызвала секретаря и продиктовала несколько пунктов:

– Достроить Странноприимный дом возле Сухаревой башни в Москве. Деньги, принадлежащие мне, употребить на благо.

– Поселять в нем сто странников по святым местам, а также раненых, убогих, вдов и инвалидов.

– Лечить больных и увечных.

– Каждый год по Москве выбирать сто бедных невест и дарить им приданое…

Николай Петрович поражен был высотой души своей супруги, вновь восхитился ее добротой и милосердием.

В голове его пронеслись смутные мысли о самоусовершенствовании, которое было целью тайных заседаний масонов. Как так? Парашенька ничего не знала о тех законах, а в жизни соблюдала их, как никто. В ложах на первом месте был человек, САМ, а у нее? У нее православное, христианское смирение, забота о ближних…

Вновь напала на него меланхолия, тоска. Все показалось зыбким. С полной обреченностью ждал родов.

– Мы назовем нашего младенца Дмитрием… в память о Дмитрии Ростовском, – повелительно и тихо говорила она. – Друг мой, я боюсь за него. Не сделали ли бы чего худого ему ради наследства твои сродники… Береги мальчика… Ты исполнишь мою волю? И прошу тебя: женись. Женись на Танюше, хотя она и дала обет безбрачия… Только ей доверила бы я воспитание нашего младенца.

Граф был в отчаянии – он почти готов был к тому, что и супруга и ребенок погибнут…

Но – 3 февраля 1803 года Прасковья Ивановна, незаконная графиня Шереметева, родила мальчика!

Вокруг был целый сонм докторов. Кто-то сказал, что у больных чахоткой младенцы не живут. Он ждал худшего…

Нет, он не имел права поддаваться таким мыслям: своей милой Параше и сыну должен дать законные права, она должна стать графиней Шереметевой! Начались лихорадочные поиски нужных бумаг. Где документ об их венчании? Вот он, подписанный митрополитом Платоном:

«1801 года ноября 8 дня его сиятельство обер-камергер и кавалер граф Николай Петрович Шереметев венчан браком с девицей Прасковьей Ивановной Ковалевой в царствующем граде Москве, в приходской церкви Симеона Столпника, что на Поварской, священником Стефаном Никитиным».

Теперь надо спешно найти документ о том, что его супруга имеет «неопровержимое благородное начало» – и задание такое дано, и «документ» найден: мол, Ковалева на самом деле происходит из шляхетского рода Ковалевских! Теперь – срочную депешу Александру I о том, чтобы дано ей было разрешение на титул графини! Только бы успеть.

Сегодня граф Шереметев отправил государю письмо (о, проклятое рабство!), а на другой день, 23 февраля 1803 года Прасковья Ковалева – актриса Жемчугова – графиня Шереметева скончалась. Жемчужинка потускнела… Соловей умолк… И все же соизволение императора получено!

Чудовищные письма вынужден диктовать граф в те дни. В одном письме писать – и о бракосочетании, и о кончине супруги.

А во всех его имениях, во всех губерниях почти одновременно служили панихиду по графине Шереметевой – и звонили в колокола во здравие младенца графа Дмитрия Шереметева.

Миновали похороны. Там не было знатных, зато простолюдинов – множество. За траурной процессией, за лошадьми в черных епанчах шли граф Николай Петрович, друг его Кваренги, Таня Шлыкова…

И все же графу казалось, что доказательств законного брака еще недостаточно. У него лихорадочно работала голова. Пришло еще одно решение: вызвать Николая Аргунова и заказать ему большой, парадный портрет супруги – перед родами.

Ах, этот порывистый, нервный, подверженный эмоциям Аргунов! Невесть что может он вложить в свои картины! Такой талантливый – и такой неровный, он может написать никудышную картину, если его заказчик какой-нибудь толстосум, не симпатичный художнику ни ликом, ни нутром. Зато когда пишет близких его сердцу людей – архитекторов, художников, артистов, – он поднимается почти до высот гениальности. Даже в Павле I нашел что-то искреннее, естественное, любопытное – и это дало силу его кисти, портрет получился на славу…

Аргунова не было в Петербурге, когда болела Прасковья Ивановна, он не был на ее похоронах – тем тяжелее, убийственнее стало для него трагическое известие. Граф не в себе. Зачем он вызвал художника, если никого не принимает?

– Никола, напиши супругу мою… на сносях, перед родами.

Обычно граф ставил художнику условия, а на этот раз – никаких повелений! Пиши – и все.

Ну что ж, Аргунов напишет все так, как чувствует, думает! И такое вложит в портрет!.. Его рукой будет водить любовь к этой необыкновенной женщине, а еще? Еще ревность, обида, досада… Он и сам не знал, почему, но в смерти Параши вину возлагал на Шереметева.

К обиде за Парашу прибавилась обида за отца, дядю. Архитектором Павлом Аргуновым граф недоволен, написал указ: «За задержку и потакание манерам Аргунову в скатерной стола не иметь, а выдавать ему по посредственному положению кормовые деньги, а управителю иметь за ним, Аргуновым, крайнее наблюдение и делать понуждение…» Мало того: Павлу Аргунову приказано стать смотрителем «за гуляльщиками в саду» да следить за уборкой в комнатах! Не обидно ли такое Аргуновым?

Отец доживает последние дни… Может быть, оттого таким трагическим виделся будущий портрет Параши? Не портрет это должен быть, а картина, психологическая! Никто еще таких не писал.

Ах, Парашенька, милая, дорогая, соловушка ты наш! Умолкли песни твои… Была заступница, а теперь кто заступится за Степана Дегтярева, за резчика, механика? Зачем поддалась барину? Не дай Бог ни барской ненависти, ни барской любви! Сотворила себе судьбу такую зачем?

Художника переполняли столь противоречивые чувства, что долго не мог он совладать с выбором композиции, гаммы красок, выражением лица своей героини.