Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Аргунов (с гордостью) :

Еще останутся мои портреты! Как знать? Пройдут годы, вам позволят жениться, вы будете счастливы, но потом, потом… все едино, мы все умрем… И что тогда? Останутся лишь портреты, сделанные Колькой Аргуновым!

(Два голоса, мужской и женский, запели «Лакримозу» Моцарта – и все стихло. Раздаются шаги.)

Аргунов, словно уносясь в далекое будущее, взметнулся куда-то вверх – и занавес опустился.

Нет ничего хуже, болезненнее, злее, чем Петербург в марте месяце…

В марте заболел Николай Петрович, и ни один доктор не мог дать название его болезни. Он лежал во дворце – Фонтанном доме на берегу реки Фонтанки, против Аничкового дворца и не желал ни о чем говорить. Каждый день к нему посылал своего человека император Павел I – узнать о здоровье.

А в воспаленной голове графа проносились события этого последнего года, когда император сделал Шереметева сенатором и потребовал, чтобы он безотлучно находился в столице. Вот тогда-то все и началось.

Не одну неделю дворовые, слуги чуть не с плачем грузили на телеги тюки, ящики, мебель, декорации, костюмы и прочее: Останкино закрывалось, театр расформирован, его сиятельство едет в Петербург.

Печальное шествие растянулось чуть не на версту – столько было скарба в тех телегах. Граф ехал в отдельной карете и пребывал в молчании.

Прибыли в северную столицу, а там снег и дождь, и ветер несусветный. А надо разбирать имущество, размещать дворовых, служащих, артистов. Кому-то дал он вольную, кого выдал замуж, многих взял с собой: пусть будут служащими по дому. Расположить тоже надо всех удобно… Чувствовал себя Шереметев совершенно разбитым и морально, и физически… Более месяца не вставал с постели.

Соловушка ходила как в воду опущенная. Выбрала себе самую маленькую комнатку, по соседству с молельной комнатой – и все молилась о благополучии, о здоровье своего господина. О себе думала мало. По-прежнему она не супруга, не любовница и не простая фаворитка, а кто? Жемчужина в дорогой раковине? Соловей в золотой клетке?..

А граф терзался мыслью: если он умрет, что станется с нею? Никаких прав, никакого положения.

Однажды к больному пришел император, и граф сказал ему:

– Ваше величество, друг мой, неведомо, что станет со мною… Как будет жить Прасковья Ивановна?.. Я хочу подписать ей вольную. Будет ли на то ваше согласие?

Павел повел большими мутноватыми, как этот март, глазами и обернулся к Параше:

– Что? Худо тебе? Сейчас мы подпишем тебе вольную… – И дело было сделано в пять минут. Тут царь тяжело вздохнул: – Кто бы мне подписал вольную? Стал императором, дождался часа, а радости нет.

Павел со вздохом пожал больному руку, пожелал выздоровления и удалился.

Чуть повеселевшая Прасковья Ивановна села на постель к Николаю Петровичу, обняла его голову и стала гладить-массировать. Тот долго молчал, вдруг проговорил:

– И все-таки Павел не даст нам позволения вступить в брак… Вот если бы Александр… Он либерал, он человек.

– Что ты, милый! Какое слово сказал! Хоть не любят государя его сыновья, однако кто же пойдет против отца? – Она перекрестилась. – Чур, чур! Не говори таких слов.

В Петербурге у нее начался кашель. Слава Богу, только по ночам – днем она никому не досаждала.

Наконец граф стал выздоравливать. Стряхнул с себя ипохондрию, пожелал прогуляться по саду. В тот день выглянуло солнце, прорвавшись сквозь ватные сырые небеса. Они медленно шли по аллее парка, как ходят выздоравливающие люди. Он подвел Прасковью Ивановну к дереву, которое велел посадить под ее окном:

– Узнаешь, друг мой? Это клен, точно такой, как был в Кусково. Ты любила его…

Она с нежностью прижалась к нему.

– Знаешь, о чем я думаю? – продолжал он. – Пока болел, был дома, с тобой, – все хорошо! А теперь? Что будет теперь?

Павел потребует меня к себе, посыплются поручения, мелкие, ничего не дающие ни уму, ни сердцу… Не люблю придворной жизни!

Действительно, как только Павел узнал о выздоровлении графа (при подозрительности царя каждый старый друг – для него великая надежда и ценность) – потребовал к себе. И закрутилась дворцовая круговерть, и пошли все вовлекать его в свои игры!.. Явилась, конечно, и Нелидова: как допустить, чтобы из ее рук выскользнул самый богатый жених России, можно сказать, Крез?

Были и другие интриганки, которых возмущало поведение Шереметева. Они даже тайно наведывались в его дом и что-то нашептывали Прасковье Ивановне. Ах, если бы не верная Танюша, что стало бы с Пашенькой?

Однажды, как обычно, граф провел целый вечер за ужином в царском дворце. Сидел рядом с Нелидовой и выслушивал последние сплетни, едкие комплименты. Это было невыносимо, и он сказался больным. Павел проводил его хмурым взглядом.

…За окном выл ветер, в стекла хлестали мокрые хлопья снега. И по такой-то погоде к Фонтанному дому подкатила карета. Из нее кто-то вышел, закутанный в плащ, и быстрым шагом приблизился к двери. Выбежала Татьяна Васильевна, открыла дверь – и обомлела: император! Отрывисто спросил:

– Его сиятельство здоровы? Больны?.. – Она закивала: мол, больны. – Это правда? – И он тут же захлопнул дверь и мгновенно исчез…

Над Петербургом заветрило, воздух потяжелел, висели низкие облака – казалось, они задевают за крыши домов.

При следующей встрече Павел, по-доброму тронув рукой звезду на груди Шереметева (он, он ее дал!), очень ласково сказал:

– Граф, кто-то желает нас поссорить, – и тут же посуровел. – Вокруг меня вообще плетут интриги, кто-то хочет моей смерти.

– Что вы, как можно! – воскликнул Шереметев и стал что-то бормотать о нравственном самоусовершенствовании, законе жизни.

– Ну ладно, – Павел положил руку ему на плечо. – Поссорить им нас с тобой все равно не удастся. – Лицо его задергалось, и он прошептал: – А они? Они устраивают против меня заговор!.. На столе у своего сына Александра я видел книгу «Смерть Цезаря». Но! Но я верю в покровительство святого Михаила. В честь него я построил церковь и Михайловский замок! – он отвернулся и быстро зашагал прочь.

…Первого февраля император и наиболее приближенные к нему переехали в Михайловский замок. Ему казалось, что здесь он будет в безопасности, но… именно здесь-то и случилось самое страшное…

В числе приглашенных был и граф Шереметев. Он сидел, опираясь на спинку стула, и чувствовал, как проникает в него от стены сырость. Ел без всякого аппетита. Со всех сторон доносились шепоты, смутные угрозы, искусственный смех…

Современник вспоминал те дни: «Во время одной из прогулок, около четырех или пяти дней до смерти императора (в это время стояла оттепель), Павел вдруг остановил свою лошадь и, обернувшись к шталмейстеру Муханову, сказал взволнованным голосом: