Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Брал с собой писаря, и тот писал про особые городские надобности. Гусиным пером худо-бедно что-то помечал, а, присев в трактире или в конторе, князь выхватывал бумаги, что-то перечеркивал, возмущаясь безграмотностью секретаря, даже взъярился, поддаваясь своему горячему нраву. Иной раз даже опускал палку на согбенную спину виновника безграмотности.

Скоро в толстой тетради губернатора появились спешные записи о том, что следует делать в первую очередь. К примеру:

– Снесло мост через Клязьму – так бывает каждую весну. Надобно, значится, прочный мост соорудить.

– Золотые ворота – краса и гордость Владимира, парадный въезд в город, однако углы острые или прямые, и нет никакой приятности глазу. Углы следует заменить закруглениями.

– Соборы – Успенский, Дмитровский и Рождественский – великая древность, белый камень, что залегает поблизости. Этаких древних соборов нет даже в Москве, однако – сколь там выщербин! Надобно подновление.

– Не бывал я в женском, Княгинином, монастыре, а Евгения сказывала, что у князя Всеволода Большое Гнездо была дочь Марфа, сильно болящая, она-то и умолила отца во спасение сделать женский монастырь и назвать его Княгининым.

Иван Михайлович не любил надолго откладывать дела – и вскоре губернатор с губернаторшей отправились в Княгинин монастырь. Евгения Смирная (девичья фамилия ее как нельзя более подходила к ее характеру) шептала, когда карета спускалась вниз и вертелись-вертелись колеса. Зная характер мужа, она напоминала ему про его конфузы: «Помнишь ли, Ваня, как, будучи в Пензе, ты вмешался в спор с монастырской игуменьей. Митрополит тебя не похвалил, даже осудил. А там всего лишь шла речь о том, как одна монахиня из-за духоты открывала окно, что выходило в сад, а это не положено. В другом монастыре ты, Ванюша, забыв о смирении и поддавшись княжеской гордыне, обрадовался, увидав красно-синего попугая. Ты уж, пожалуйста, со своим уставом в монастырь не ходи, – шептала супруга. – Больно волен ты, Ваня. Про то можно в стихах писать, а жизнь – иная».

В той же Пензе учинил такое, что поплатился местом изза истории с помещиком Улыбышевым и его женой Елизаветой. В своих «Записках» сам признавался:

«Супруга помещика, весьма сурового, не была пригожа лицом, однако заманчива, и ухватки имела самые соблазнительные, разговор приятный: начиталась романов и была мастерица обольщать людей… Началась между ними интрига, самая скромная и благопристойная… Случилось однажды мне быть у нее в деревенском доме. Муж ее, всегда пьяный, бурлил и возмущал наше общество разными непристойностями. Мы играли в фанты, резвились, как водится в деревенских круговеньках. Довелось Елизавете Александровне на выручку фанта поцеловать меня в лоб. Я не имел никакого преимущества… На другой день поутру узнал я, что Елизавета Александровна всю ночь не спала, будучи заперта мужем в конуру с борзыми собаками, и вытерпела от него разного рода ругательства… Я решился от них в тот же час уехать, но попытался быть ей хоть в чем-то полезным и жребий ее улучшить. Мною руководило желание защитить ее от тирана… И увез ее к отцу, чтобы ей стало спокойнее…

Но муж Улыбышевой не дремал, он уже послал письменную жалобу на меня в Петербург, поставил наблюдать за мной людей и, может быть, хотел даже меня умертвить. Скоро интрига сия сделалась известна всему городу».

– Вот видишь, Ванечка, к каким неприятностям приводит твоя любовь к правде. Надо похитрее быть, – говорила супруга.

В хорошую минуту князь соглашался с женой, в церкви каялся батюшке, однако – что поделаешь? Нрав у него как у деда. Однако любезную женушку умел развеселить – рассказывал о том, как влюбился в восемь лет в Шереметеву – красавицу, у которой муж дурен, как черт, стар и ревнив. «Я как увидал, что этот „прескаредный старик“ обнимает ее, так рассердился, так затрепетал, что чуть было не бросил в него нож, – так-то рано начал разыгрываться мой темперамент… А закончилось все… у меня ужасным поносом», – со смехом заканчивал он рассказ и обнимал жену.

…Спустя некоторое время с князем опять вышла нескладуха. Он ездил по окрестностям Владимира – Лакинск, Колуново, Ковров, а вернулся – и что увидал? Между двумя древними соборами какой-то купчишка навез несколько телег с бревнами, уже был вырыт фундамент – задумал в таком месте строить себе дом! Князь был взбешен: в самом центре, на самом дорогом и памятном месте соорудить какую-то халупу! «Да кто тебе позволил, дурень ты стоеросовый!» – кричал Долгорукий. Купец разводил руками, мол, места много пустует, вот я и… Вы напрасно на меня кричите, ваше сиятельство… «Ах так, еще спорить?» – и князь изо всех сил огрел его тростью, которую всегда имел при себе. Площадь удалось отстоять, сохранить в полной красе.

Шел четвертый год его губернаторства. Дела шли, хоть и не так ходко, как бы хотелось, но дело продвигалось. Ранее тут были только церковно-приходские школы – теперь Долгорукий строил и светские, народные школы и реальное училище для тех, в ком имеются технические способности. Однако мост через Клязьму опять был снесен, и переправлялись на тот берег на плотах да лодках.

Свой дом? Князь жил в деревянном доме. Здешний предводитель дворянства, человек видный, по фамилии Безобразов, и даже дочь-красавица с той же фамилией, уговаривал строить себе солидный, каменный дом в два этажа. Но Ивана Михайловича что-то останавливало, и обитал он все в том же одноэтажном доме.

Однако зима на другой год так ударила, что князь задумался и решил было уже взяться за строительство, как вдруг пришла печальная весть из Москвы.

Долгоруков-Крымский. Весть была ужасная: умер Василий Михайлович Долгоруков-Крымский, дядя Ивана Михайловича. О горе, горе! Это был большой человек, можно сказать, великий. «Запрягать лошадей немедля!» – вскричал князь и помчался в Москву. Не фавориты Екатерины II, не Потемкин, а именно этот храбрейший воин был главным покорителем крымцев, героем штурма Перекопа и Очакова!

В 1771 году, еще до Потемкина, императрица назначила его командующим и направила на Крымский полуостров. «Василий Михайлович двинулся в глубину Крыма и обратил в бегство шестидесятитысячную турецкую армию. Хан Селим-Гирей бежал, а через две недели весь полуостров оказался во власти России. Через месяц Долгорукий заключил с крымцами „неразрывный союз“, навсегда отделивший Крым от Турции… Тогда-то к его фамилии было присоединено слово „Крымский“», – так писал историк XIX века князь Н. Романов в книге «Знаменитые россияне XVIII–XIX веков», а ординарцем у Крымского был молодой князь Иван.

Выйдя в отставку, полководец поселился в Москве, в Охотном ряду (кстати, дом его стал Дворянским собранием, а позднее Колонным залом). Герой войны с крымцами держал открытым свой дом, всякому там находилось место, он принимал просителей и не терпел крючкотворства, «творил суд по своему разумению».