Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

А как же милая Евгенья-Нина? Где она, заждался уж…

Руки его машинально перебрали книги, привезенные из Москвы. Славно! Карамзин «Записки путешественника», «Бедная Лиза»… Державин Гаврила Романович… Хороши у него те строки про Снегиря – про кончину Суворова:

Князь задремал, и тут же представился ему счастливый день с любимой Евгенией, и записал: «День тот напоминает мне неизъяснимые восторги любви и радости. День, который я мог назвать треблаженным в моей жизни, потому что я в сие число женился на бесподобной Евгении, которой обязан был счастием лучших лет моих!»

Тот дремотный сон был как предчувствие – утром явился слуга: – Ваше сиятельство, князь Иван Михайлович. Не извольте гневаться, вам письмо.

Это было письмо из Твери. Князь вскочил и с жадностью набросился на конверт так, что слуга попятился назад.

«Любезный друг мой, Иван Михайлович!

Ехали мы на извозчике с кладбища, и я просила высадить меня, чтоб передохнуть и постоять возле такого дерева, в точности такого, у которого ты меня поцеловал в первый раз. Только не знаю, как оно называется, заморское, с белыми цветами. Раньше ты меня по пьесе, по роли прикасался губами к щеке моей, а в тот раз обнял возле дерева с белыми цветами и так славно, сладко, так крепко поцеловал, что я и теперь помню это. И, как друга, обняла его ствол, а слезы так и навернулись… Сердце так желало беседовать с тобой! Я воображала, как ты веселишься в своем театре, а может быть, отправился к умнейшему графу, и там вы тайно заседаете, о чем-то говорите. Не ходил бы ты, Ванюша, к тем тайным людям… Еще я постояла так, глядя, как темная-претемная река несет свои воды, и выпустила из объятий то дерево (вроде оно каштан называется?).

Любезный друг Иван Михайлович, когда же мы дождемся главного часа в нашей жизни?

Остаюсь верная тебе – Смирная Евгения ».

Князь прижал письмо к сердцу и, прыгая по комнате, перецеловал каждую строчку, и на глазах его блестели слезы.

Но потом опять присел к камину, предался литературно-философским размышлениям. Отчего Карамзин написал «Бедную Лизу»? Да оттого, что время стало чувствительнее, оказалось, что не только барышни, юноши умеют плакать, но и даже крестьянки. Не зря один умный человек XVIII век определил такими словами: «Столетье безумно и мудро».

«Захудалый князь». Мало того, что в Москве после ссылки Долгоруких называли «захудалыми князьями» из-за их бедности. Но и во Владимире однажды донеслись эти слова до Ивана Михайловича. Он не рассердился, не загоревал, а твердо и молча сказал себе: «Вы еще увидите, каков я на самом деле. И Шереметеву я нос утру. Он богат, а я – талант!» И стал с того дня взыскательнее и строже. Надобно теперь спешно устроить библиотеку. Как говорил Великий Петр? «Армия у нас есть, флот морской есть. Главное теперь – культура и образование».

Под горячую руку князю то попадался писарь безграмотный, то купчишка, который хотел дом свой возвести меж древними соборами, – теперь тот свозил бревна как раз к мечтаемой библиотеке. Ну и, конечно, понаписал бумагу на имя губернатора, а тот обнаружил прорву ошибок – и устроил целое представление. Писаря и купчишку выставил прилюдно и разразился, словно в театре, целой сатирической речью: «Ты что же, Семен! И ты, Пров Фомич, почто попусту тратите дорогую бумагу?! А вашим бумагам место где? В печке!.. А гусиные перья? Сколько переломали, испортили оперенья у благородной птицы! И желаете еще жить рядом с библиотекой! Да читал ли ты, Фомич, хоть одну книгу, кроме цифирной?..»

Поднялся гогот, шум. Однако купчик нашел какого-то заступника, и тот не только защищал Фомича, но тайно послал жалобу в Петербург. Ох уж эти соглядатаи, доносчики – те же, что во времена его деда! Они уже успели написать на него жалобу!

Долгорукий, страстно увлеченный библиотекой, уже через два-три месяца отстроил хранилище для любезных душе его книг. Он часто приговаривал: «Более всего люблю я читать и писать…» И ревностно следил за тем, как строится библиотека. Проверял стены, полки, окна, и однажды заметил, как плохо законопачена стена, устроил работнику нагоняй.

«Да что вы, ваше сиятельство, хорошо я толкал туда паклю. Не сердись, барин, авось не замерзнут твои книги». – «Да не только о книгах я пекусь, а о людях, которые сюда будут приходить! А ты – авось, авось!»

(С этим «авось» он так часто сталкивался, что, забегая вперед, сообщим два любопытных факта. Князь, сидя у камина, взялся за целую поэму [или иное что?] и назвал ее «Авось». А спустя годы Пушкин [да-да, Александр Сергеевич, в молодости ему довелось прочесть поэмку «Авось»] резюмировал: «Ежели бы князь не сочинил ее, я бы непременно взялся».)

Всем книгам, привезенным из Москвы, и тем, что уже были, нашлось место в библиотеке: французские и немецкие, русская азбука, учебники Магницкого и Смотрицкого, и даже нотные листы с музыкой Россини и Моцарта. Сам Долгорукий, обладавший абсолютным слухом, когда-то вместе с Бортнянским певал арии, и Мария Федоровна слушала его со вниманием. Во Владимире иной раз он певал в церковном хоре…

«Захудалый князь»? И все его сродники, сосланные Бироном на Север, лишенные собственности, усадеб и накоплений, – «захудалые люди»? О, нет!

Вспоминая о них, князь Иван Михайлович довольственно глядел на библиотеку, на подновленные улицы, оштукатуренные церкви, и на лице его вспыхивало горделивое и высокомерное выражение.

Разве дело только в деньгах? Внук Ивана Алексеевича и Натальи Борисовны сам, своей головой и силами поднялся наверх, до Гатчины и малого двора, был директором императорских театров, артистом и т. д. Он и теперь бывает в близких местностях, непременно заглядывает в местные театры.

А потом возвращается к своей ненаглядной Евгении-Нине, они садятся у камина и распевают дуэтом арии и русские песни. Да, их двухэтажный каменный дом с великолепным камином стоит и красуется над рекой Клязьмой, и живут в нем любовь, поэзия, музыка и мечты: