Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Племяннику говаривал: «Я человек военный и в чернилах не опутан», – и, кажется, князь Иван унаследовал это его качество. На похоронах Крымского Иван рыдал. Конечно, говорил свое слово у гроба, проводя в последний путь героя на кладбище в Полуэктово, дождался и сорокового дня.

В книге «Капище моего сердца» Иван Михайлович оставил такие строки: «Князь жил по-русски, был хлебосол, щедрый человек. Москва о нем долго плакала, тужит и поныне при всяком сравнении с заступающими на его место» .

Молодой Долгорукий оставался человеком чувствительным, порой даже сентиментальным. Он вытирал слезы, перебирая книги, которые оставил дядя, так что багажа на обратном пути во Владимир у губернатора прибавилось.

И вот уже кобыла «Анфиса Ивановна и пристяжные» молодки возвращаются назад. Подъезжая к своему деревянному дому, князь представлял, как выбежит навстречу обожаемая Евгения, однако она не встретила мужа – оказалось, что простудилась и захворала.

Огонь печи зовет к воспоминаньям…Выскочив из саней, князь Иван крикнул слугам, чтобы спешно вынимали книги из-под рогожи и складывали в сенях и чтоб все было в аккурате. Крепко обняв супругу, обцеловал милое лицо и уложил ее в постель. Сверху водрузил медвежью шкуру – охотником князь был заядлым (весь в деда Ивана Алексеевича), в Кускове частенько ходил на охоту с графом Шереметевым (старшим, разумеется), ну а на Владимирщине – тем паче.

Соскучившиеся супруги, конечно, проговорили чуть не всю ночь. Но к утру так захолодало, что, едва поднявшись, Долгорукий объявил: немедля строим дом каменный, и чтоб камин был, довольно мерзнуть!

Камин, камин! Он грел и в императорском доме в Петербурге, и в Москве на Мясницкой, и у Крымского героя. Князь грезил, как слева у камина будет греться его супруга, а справа стоять столик, свечи, перья и бумага. Не только письма, но и вирши будет там писать.

И уже через неделю созваны были столяры, слесари, каменщики. Чертеж центральной части дома, в два этажа, Долгорукий нарисовал сам, а вокруг – конюшня, каретный сарай, флигели деревянные: пусть слуги строят как хотят – это не его княжье дело.

Сам же он ездил и отбирал камни, кирпичи, торопил мужиков, даже приплачивал лишние пятаки. И все же… строительство дома затянулось до осени.

А пока вечерами располагался князь возле русской печки-голландки, устраивал кресло для Нины-Евгении – он называл жену этим именем в память об опере Паизиелло «Нанина, или Безумная от любви», в той роли она блистала не хуже шереметевского соловья – Паши Жемчуговой.

Для русской печки князь выбирал корявые поленья и часами наблюдал, как огонь их облизывает, подбирается тихо-тихо и – охватывает огнем несуразный корень… Князь предавался воспоминаниям, мечтал.

Как-то раз летом Нина-Евгения отправилась в Тверь к престарелой тетке, а он сидел возле огня, глядя на горящие поленья, и вспоминал то Василия Долгорукого-Крымского, то честнейшего князя Володимира. Однако чаще в пылающем корне виделся ему дед Иван Алексеевич – самый несчастный в их знаменитой династии… В память о казненном деде дали ему, тщедушному мальцу, имя Иван. Гадалка предрекла: «Слаб княжонок и по весу, и по росту, хил, однако шустрый, яко блоха. Не похоже, чтобы имел дух уныния. И авось искупит дедовы грехи».

А матушка обняла его, приголубила и сказала: «Забудь, Ванечка, про дурное гадание. Сам, своими силами перебарывай горести да напасти, авось и одолеешь. Главное: будь честен да правдив, и снимешь проклятие со своего деда».

Когда арестовали Долгоруких, обвиненных в заговоре против Бирона и Анны Иоанновны, а деда приговорили к четвертованию, семью лишили всего: и домов в Москве, и подмосковных имений.

А грехи у деда были таковы, кои никогда не прощаются верховной властью: он возненавидел Бирона и Анну Иоанновну, которые выслали все семейство в ледяные края, в Березов. Оказались они за тысячи верст от столицы, однако и туда проникла тайная канцелярия, был послан соглядатай. Дед не скрывал своих мыслей и говорил «вредительные слова» о власти, думал, никто в Петербурге не узнает. Ан нет, узнали тайные агенты, донесли… И лишились Долгорукие и жизни, и состояния.

…Догорало косматое, сучковатое чудовище, бормотали мелкие березовые сучья, успокоенные язычки пламени нежно долизывали головешки и говорили, говорили что-то очень важное. Но вот, встряхнувшись, огонь почуял новую пищу – и набросился на нее. Загорелись два сучка – словно воздетые вверх руки. Что это? Показался и лик, да, человеческий лик с уродливо измененным лицом!.. Неужели? Дед, распятый в день казни там, под Новгородом!.. Ему отрубили одну руку, другую… Страшная казнь!..

Копошатся догоревшие головешки. Лохматый пленник, похожий на деда, застыл под взглядом внука, смотрел с полным ужаса лицом из огненного чрева, изгибаясь от обжигающего огня как от ударов палача… «Спаси тебя, Господи, спаси моего несчастного деда», – шептал князь. Бедная вдова его Наталья Шереметева ушла в монастырь…

Князь бросился на колени, истово крестясь, прося прощения у Бога за деда. Нет, он это так не оставит! Он напишет если не стихами, то прозой о тех, кто так страдал, кто оставил вечный след в его сердце, и назовет – «Капище моего сердца». Не забыть ему Наталью Борисовну, верную спутницу деда! Какое у нее ласковое и строгое лицо, какое чистое и светлое!.. И черный строгий наряд там, в монастыре под Киевом… Они с отцом просили запечатлеть на бумаге повесть о ее жизни. Обещалась. И написала «Своеручные записки», да так честно, так славно! И языком почти современным. Не от нее ли, писательницы, передалось и ему желание водить гусиным пером по бумаге, философствовать?..

С молодых лет князь писал свои вирши, только никому не показывал, – вон они, полная тетрадь. И князь, склонившись к непотухшим еще поленьям, то бормотал вирши, то заносил в тетрадь:

Надо было пошевелить кочергой поленья, они почти догорели, покрылись жемчужным пеплом, сквозь который виднелось алое. Стало сумрачно, страшновато. «Мой дух, – шептал князь, – принадлежит лишь Богу, а сердце – моим друзьям!»