Михаил Гаспаров - Собрание сочинений в шести томах. Т. 2: Рим / После Рима

В тот год, когда народ многочисленный
В театре трижды рукоплескал тебе;
Меня ж, над головой обрушась,
Дерево чуть не лишило жизни.

Но Фавн, хранитель паствы Меркурия,
30Отвел удар. Итак, не жалей богам
В обетном храме жертв обильных, —
Я же зарежу простую ярку.

Я видел: Вакх в пустыне утесистой
Учил – о, диво! – мудрости песенной,
Внимаем сонмом нимф и чутким
Племенем сáтиров козлоногих.

Священным сердце полное трепетом,
Едва дыханье Вакха почуяло,
Ликует! Смилуйся, о Либер,
Смилуйся, тяжким разящий тирсом!

Дано мне петь вакханок неистовство,
10Вино и млеко реки струящие
В широких берегах, и меда
Капли, сочащиеся из дупел.

Дано к созвездьям славу причтенную
Жены блаженной петь, и Пенфеевых
Чертогов рушимые кровли,
И эдонийского казнь Ликурга.

Ты кажешь путь потокам и морю грань;
Обрызган лозным хмелем, в ущельях гор
Узлом нежалящим змеиным
20 Ты Бистонид обвиваешь кудри.

Когда по кручам к отчим царениям
Рвалось Гигантов грешное полчище,
Ты ниспроверг в обличье львином
Рета когтями и грозной пастью.

Для хороводных игр и веселия,
А не для буйной мнившийся созданным
Войны, таков же в гуще боя
Был ты, каков и в забавах мирных.

Тебя узрев и рог золотой узнав,
30Безвредный Цербер трепетно взмахивал
Хвостом и по твоем возврате
Ноги лизал треязычной пастью.

Если художник решит приписать к голове человечьей
Шею коня, а потом облечет в разноцветные перья
Тело, которое он соберет по куску отовсюду —
Лик от красавицы девы, а хвост от чешуйчатой рыбы, —
Кто бы, по-вашему, мог, поглядев, удержаться от смеха?
Верьте, Пизоны: точь-в-точь на такую похожа картину
Книга, где образы все бессвязны, как бред у больного,
И от макушки до пят ничто не сливается в цельный
Облик. Мне возразят: «Художникам, как и поэтам,
10Издавна право дано дерзать на все что угодно!»
Знаю, и сам я беру и даю эту вольность охотно —
Только с умом, а не так, чтоб недоброе путалось с добрым,
Чтобы дружили с ягнятами львы, а со змеями пташки.
Так ведь бывает не раз: к обещавшему много зачину
Вдруг подшивает поэт блестящую ярко заплату,
Этакий красный лоскут – описанье ли рощи Дианы,
Или ручья, что бежит, извиваясь, по чистому лугу,
Или же Рейна-реки, или радуги в небе дождливом, —
Только беда: не у места они. Допустим, умеешь
20Ты рисовать кипарис, – но зачем, коль щедрый заказчик
Чудом спасается вплавь из обломков крушенья? Допустим,
Начал ты вазу лепить, – зачем же сработалась кружка?
Стало быть, делай что хочешь, но делай простым и единым.
Нас ведь, поэтов, отец и достойные дети, обычно
Призрак достоинств сбивает с пути. Я силюсь быть краток —
Делаюсь темен тотчас; кто к легкости только стремится —
Вялым становится тот; кто величия ищет – надутым;
Кто осторожен, боится упасть, – тот влачится во прахе;
Ну а кто пожелал пестротою рискнуть непомерной,
30Тот пририсует и вепря к реке, и дельфина к дубраве:
Если науки не знать – согрешишь, избегая ошибки!
Возле Эмильевой школы любой ремесленник сможет
Очень похоже отлить из бронзы и ноготь, и волос,
Статуи все же ему не создать, коли он не умеет
В целое их сочетать. Не хотел бы таким оказаться
Я в сочиненьях моих: не хотел бы я быть кривоносым,
Даже когда у меня и глаза, и кудри на славу.
Взявшись писать, выбирайте себе задачу по силам!
Прежде прикиньте в уме, что смогут вынести плечи,
40Что не поднимут они. Кто выбрал посильную тему,
Тот обретет и красивую речь, и ясный порядок.
Ясность порядка и прелесть его (или я ошибаюсь?)
В том всегда состоит, чтоб у места сказать об уместном,
А остальное уметь отложить до нужного часа.
Даже в плетении слов поэт осторожный и чуткий,
Песню начав, одно предпочтет, а другое отвергнет.
Лучше всего освежить слова сочетаньем умелым —
Ново звучит и привычное в нем. Но если придется
Новые знаки найти для еще не известных предметов,
50Изобретая слова, каких не слыхали Цетеги, —
Будет и здесь позволенье дано и принято с толком,
Будет и к этим словам доверье, особенно если
Греческим в них языком оросится латинская нива.
То, что посмели Цецилий и Плавт, ужель не посмеют
Делать Вергилий и Варий? А я в моих скромных стараньях, —
Чем я хулу заслужил, когда еще Энний с Катоном
Обогащали латинскую речь находками новых
Слов и названий? Всегда дозволено было и будет
Новым чеканом чеканить слова, их в свет выпуская!
60Словно леса меняют листву, обновляясь с годами,
Так и слова: что раньше взросло, то и раньше погибнет,
А молодые ростки расцветут и наполнятся силой.
Смерти подвластны и мы, и все, что воздвигнуто нами.
В море ли вторгшийся мол защищает суда от Борея
(Царственный труд!), разлитая ли зыбь болот бесполезных
Чувствует плужный сошник и питает окрестные грады,
Или река, чье теченье бедой угрожало посевам,
Новое русло нашла, – творения смертных погибнут:
Вечно ли будет язык одинаково жив и прекрасен?
70Нет, возродятся слова, которые ныне забыты,
И позабудутся те, что в чести, – коль захочет обычай,
Тот, что диктует и меру, и вкус, и закон нашей речи.
Дал нам Гомер образец, каким стихотворным размером
Петь мы должны про царей, вождей, кровавые войны.
В строчках неравной длины сперва изливалось стенанье,
После же место нашла скупая обетная надпись;
Впрочем, имя творца элегических скромных двустиший
Нам неизвестно досель, хоть словесники спорят и спорят.
Яростный был Архилох кователем грозного ямба;
80Приняли эту стопу, и котурны, и низкие сокки,
Ибо пригодна она, чтоб вести разговоры на сцене,
Зрителей шум покрывать и событья показывать въяве.
Лире же Муза дала славословить богов и героев,
Лучших кулачных бойцов, коней, в ристании первых,
Да воспевать хмельное вино и юные страсти.
Если не знать что к чему, не владеть оттенками стиля,
Не соблюдать их черед, – за что же мне зваться поэтом?
Только ложный стыд предпочтет незнанье ученью!
Как комедийный предмет в трагический стих не ложится,
90Так и Фиестов пир гнушается легких размеров —
Тех, что к лицу обыдённым речам да комическим пляскам;
Пусть же каждый прием соблюдает пристойное место!
Впрочем, порой говорит и комедия голосом звучным,
Если Хремет, разъярясь, величавые сыплет проклятья, —
Как и в трагедии речь становится скромной и жалкой,
Если Телеф и Пелей, нищетой и изгнаньем томимы,
Вдруг позабудут напыщенный слог и слова в три обхвата,
Думая лишь об одном – чтобы зрителя жалобой тронуть.
Мало стихам красоты – пускай в них будет услада,
100Пусть увлекают они за собой наши лучшие чувства!
Лица людей смеются с смеющимся, с плачущим плачут, —
Сам ты должен страдать, чтобы люди тебе сострадали,
Только тогда твои злоключения вызовут слезы,
Будь ты Телеф иль Пелей. А начнешь болтать как попало, —
Я посмеюсь, а то и засну. Печальные лица
С грустною речью в ладу, сердитые – с гневною речью,
Лица веселые – с шуткой, а строгие – с важным уроком.
Так уж устроены мы: на любое стеченье событий
В нас сперва отвечает душа – удовольствием, гневом
110Или тоской, что гнетет до земли и сжимает нам горло, —
А уж потом движенья души выливаются в слово.
Если же речи лица несогласны с его положеньем,
Весь народ начнет хохотать – и всадник, и пеший.
Разница будет всегда: говорят ли герои, иль боги,
Или маститый старик, или юноша свежий и пылкий,
Властная мать семьи иль всегда хлопотливая няня,
Вечный скиталец – купец, или пахарь зеленого поля,
Иль ассириец, иль колх, иль фиванец, иль Аргоса житель.
Следуй преданью, поэт, а в выдумках будь согласован!
120Если выводишь ты нам Ахилла, покрытого славой,
Пусть он будет гневлив, непреклонен, стремителен, пылок,
Пусть отвергает закон и на все посягает оружьем;
Будет Медея мятежна и зла, будет Ино печальна,
Ио – скиталица, мрачен Орест, Иксион – вероломен.
Если же новый предмет ты выводишь на сцену и хочешь
Новый характер создать, – да будет он выдержан строго,
Верным себе оставаясь от первой строки до последней.
Впрочем, трудно сказать по-своему общее: лучше
Песнь о Троянской войне сумеешь представить ты в лицах,
130Нежели то, о чем до тебя никто и не слышал.
Общее это добро ты сможешь присвоить по праву,
Если не будешь ты с ним брести по протоптанной тропке,
Словом в слово долбя, как усердный толмач-переводчик,
Но и не станешь блуждать подражателем вольным, покуда
Не заберешься в тупик, где ни стыд, ни закон не подмога.
Не начинай, например, как древний киклический автор:
«Участь Приама пою и деянья войны знаменитой».
Что хорошего будет тебе от таких обещаний?
Будет рожать гора, а родится смешная на свет мышь.
140Право, разумнее тот, кто слов не бросает на ветер:
«Муза, поведай о муже, который по взятии Трои
Многих людей города посетил и обычаи видел».
Он не из пламени дым, а из дыма светлую ясность
Хочет извлечь, чтобы в ней явить небывалых чудовищ,
Как Антифат, циклоп Полифем и Сцилла с Харибдой.
Он Диомедов возврат не начнет с Мелеагровой смерти,
Он для Троянской войны не вспомнит про Ледины яйца:
Сразу он к делу спешит, бросая нас в гущу событий,
Словно мы знаем уже обо всем, что до этого было;
150Все, что блеска рассказу не даст, он оставит в покое;
И, наконец, сочетает он так свою выдумку с правдой,
Чтобы началу конец отвечал, а им – середина.
Слушай, чего от тебя и я, и народ мой желаем,
Если ты хочешь, чтоб зритель сидел, не дыша, наготове
Хлопать, как только актер под занавес: «Хлопайте!» – скажет,
Должен представить ты нам все возрасты в облике верном,
Для переменчивых лет приискав подходящие краски.
Мальчик, который едва говорить и ходить научился,
Любит больше всего возиться среди однолетков,
160То он смеется, то в плач, что ни час, то с новою блажью.
Юноша с первым пушком на щеках, избавясь от дядьки,
Рад и псам, и коням, и зелени Марсова поля,
К злому податлив, как воск, а добрых советов не слышит,
Думать не хочет о пользе своей, тратит деньги без счету,
Самоуверен, страстями горит, что разлюбит, то бросит.
Зрелый муж на иное свои направляет заботы —
Ищет богатств, полезных друзей, блистательной службы,
Остерегается ложных шагов и лишних усилий.
Старца со всех сторон обступают одни беспокойства —
170Все-то он ищет, а то, что найдет, для него бесполезно,
Все свои дела он ведет боязливо и вяло,
Медлит решенье принять, мечтает пожить да подумать,
Вечно ворчит и брюзжит, выхваляет минувшие годы,
Ранние годы свои, а юных бранит и порочит.
Много приносят добра человеку бегущие годы,
Много уносят с собой; так пусть стариковские роли
Не поручают юнцу, а взрослые роли – мальчишке:
Каждый должен иметь соответственный возрасту облик.
Действие мы или видим на сцене, иль слышим в рассказе.
180То, что дошло через слух, всегда волнует слабее,
Нежели то, что зорким глазам предстает необманно
И достигает души без помощи слов посторонних.
Тем не менее ты не все выноси на подмостки,
Многое из виду скрой и речистым доверь очевидцам.
Пусть малюток детей не при всех убивает Медея,
Пусть нечестивый Атрей человечьего мяса не варит,
Пусть не становится Кадм змеею, а птицею – Прокна:
Видя подобное, я скажу с отвращеньем: «Не верю!»
Действий в пьесе должно быть пять: ни меньше, ни больше,
190Ежели хочет она с успехом держаться на сцене.
Бог не должен сходить для развязки узлов пустяковых,
И в разговоре троим обойтись без четвертого можно.
Хору бывает своя поручена роль, как актеру:
Пусть же с нее не сбивается он и поет между действий
То, что к делу идет и к общей направлено цели.
Дело хора – давать советы достойным героям,
В буйных обуздывать гнев, а в робких воспитывать бодрость.
Дело хора – хвалить небогатый стол селянина,
И справедливый закон, и мир на открытых дорогах;
200Дело хора – тайны хранить и бессмертным молиться,
Чтобы удача к смиренным пришла и ушла от надменных.
Флейта была не всегда, как теперь, окована медью,
Спорить с трубой не могла и отверстий имела немного;
Вторила хору она, и силы в ней было довольно,
Чтоб оглашать дуновеньем ряды не слишком густые,
Где собирался народ, еще малочисленный, скромный,
Знающий цену труду, известный строгостью нравов.
Только когда рубежи раздвинул народ-победитель,
Город обнес просторной стеной и под праздник без страха
210Начал с утра вином ублажать хранителя-бога,
Стала являться в ладах и напевах сугубая вольность:
Что в них мог понимать досужий невежда-крестьянин,
Сев, как мужик средь мужей, с горожанами чуткими рядом?!
Тут-то к былой простоте прибавились резвость и роскошь,
И зашагал по помосту флейтист, волоча одеянье;
Тут и у строгих струн явилися новые звуки;
Тут и слова налились красноречьем, дотоль небывалым,
Так что с этой поры и хор, как вещун и советник,
Стал в песнопеньях своих темней, чем дельфийский оракул.
220А трагедийный поэт, за козла состязаясь в театре,
Стал заголять сатиров лихих, деревенскою шуткой
Неколебимую строгость смягчив, – и все потому, что
Были приманки нужны и новинки, которые любит
Зритель, после священных пиров и пьяный, и буйный.
Впрочем, даже самих сатиров, насмешников едких,
Так надлежит представлять, так смешивать важность и легкость,
Чтобы герой или бог, являясь меж ними на сцене,
Где он за час до того блистал в багрянице и злате,
Не опускался в своих речах до убогих притонов
230И не витал в облаках, не чуя земли под ногами.
Легких стихов болтовни трагедия будет гнушаться:
Взоры потупив, она проскользнет меж резвых сатиров,
Словно под праздничный день матрона в обрядовой пляске.
Я бы, Пизоны, не стал писать в сатировских драмах
Только простые слова, в которых ни веса, ни блеска,
Я бы не стал избегать трагических красок настолько,
Чтобы нельзя уже было понять, говорит ли плутовка
Пифия, дерзкой рукой у Симона выудив деньги,
Или же верный Силен, кормилец и страж Диониса.
240Я б из обычнейших слов сложил небывалую песню,
Так, чтоб казалась легка, но чтоб всякий потел да пыхтел бы,
Взявшись такую сложить: великую силу и важность
Можно и скромным словам придать расстановкой и связью.
Фавнам, покинувшим лес, поверьте, совсем не пристало
Так изъясняться, как тем, кто вырос на улицах Рима:
То услаждая себя стишком слащавым и звонким,
То громыхая в ушах похабною грязною бранью.
То и другое претит тому, у кого за душою
Званье, и род, и доход; и он в похвале не сойдется
250С тем, кто привычен жевать горох да лузгать орехи.
Долгий слог за кратким вослед называется ямбом:
Быстрая эта стопа, всегда выступая попарно,
Триметра имя дала стиху о шести удареньях.
Из одинаковых стоп состоял он когда-то; но после,
Чтобы весомей и медленней нашего слуха касаться,
Он под отеческий кров величавые принял спондеи,
Кротко для них потеснясь, за собою, однако, оставив
Место второе и место четвертое. Чистые ямбы
Редки у Акция в славных стихах, и у Энния редки
260В триметрах тяжких его, под которыми гнутся подмостки, —
Что ж, тем хуже для них: это знак иль небрежной работы,
Или незнанья основ мастерства, что столь же постыдно.
Правда, не всякий ценитель расслышит нескладную строчку —
Даже и это для римских поэтов обидная вольность.
Значит ли это, что я начну писать как попало,
Стану ошибки свои выставлять напоказ беззаботно,
Зная, что все мне простят? Упреков, быть может, избегну,
Но не дождусь и похвал. Образцы нам – творения греков:
Ночью и днем листайте вы их неустанной рукою!
270Если же ваши отцы хвалили и ритмы, и шутки
Даже у Плавта, – ну что ж, такое в них было терпенье,
Можно даже сказать – их глупость, если мы сами
В силах умом отличить от изящного грубое слово
Или неправильный стих уловить на слух и на ощупь.
Первым творенья свои посвятил трагической музе
Феспис, который возил представленья свои на телеге,
А исполнителям их он суслом вымазывал лица.
Только Эсхил облачил их в плащи, надел на них маски
И научил их ходить ногою, обутой в котурны,
280По невысоким подмосткам, вещая высокие речи.
Дальше черед наступил комедии древней и славной:
Много похвал стяжала она, но, впав в своеволье,
Стала закон преступать, и тогда, по слову закона,
Хор в ней постыдно умолк, утратив право злоречья.
Наши поэты брались за драмы обоего рода
И заслужили по праву почет – особенно там, где
Смело решались они оставить прописи греков
И о себе о самих претексты писать и тогаты.
Думаю даже, что наш язык сравнялся бы славой
290С доблестью наших побед, когда бы латинским поэтам
Их торопливость и лень не мешала отделывать строки.
Вы, о Помпилия кровь, не хвалите стиха, над которым
Много и дней, и трудов не потратил напилок поэта,
Десятикратно пройдясь и вылощив гладко под ноготь!
Как-то сказал Демокрит, что талант важнее ученья
И что закрыт Геликон для поэтов со здравым рассудком.
Не оттого ли теперь не хотят ни стричься, ни бриться
Наши певцы, сидят по углам и в баню не ходят,
Словно боясь потерять и званье, и славу поэта,
300Ежели голову вверят свою брадобрею Лицину,
Неизлечимую даже и трех Антикир чемерицей?
Ах, для чего я, глупец, по весне очищаюсь от желчи?
Кабы не это, писал бы и я не хуже любого!
Только зачем? Уж лучше мне быть, как камень точильный,
Тот, что совсем не остер, но делает острым железо:
Сам не творя, покажу я, в чем дар, в чем долг стихотворца,
Что ему средства дает, образует его и питает,
Что хорошо, что нет, где верный путь, где неверный.
Мудрость – вот настоящих стихов исток и начало!
310Всякий предмет тебе разъяснят философские книги,
А уяснится предмет – без труда и слова подберутся.
Тот, кто понял, в чем долг перед родиной, долг перед другом,
В чем состоит любовь к отцу, и к брату, и к гостю,
В чем заключается дело судьи, а в чем – полководца
Или мужей, что сидят, управляя, в высоком сенате, —
Тот для любого лица подберет подобающий облик.
Далее, я прикажу, чтоб ученый умел подражатель
Жизнь и нравы людей наблюдать для правдивости слога.
Драма, где мысли умны, а нравы очерчены метко,
320Даже если в ней нет изящества, важности, блеска,
Больший имеет успех и держится дольше на сцене,
Нежели та, где одни пустые и звонкие строчки.
Грекам, грекам дались и мысли, и дар красноречья,
Ибо они всегда ценили одну только славу!
Ну, а у нас от ребяческих лет одно лишь в предмете:
Медный асс на сотню частей разделять без остатка!
«Сын Альбина, скажи: какая получится доля,
Если отнять одну из пяти двенадцатых асса?» —
«Треть!» – «Молодец! Не умрешь без гроша! А если прибавить?»
330«…То половина!» – Корысть заползает, как ржавчина, в души:
Можно ли ждать, чтобы в душах таких слагалися песни,
Песни, кедровых достойные масл и ларцов кипарисных?
Или стремится поэт к услаждению, или же к пользе,
Или надеется сразу достичь и того и другого.
Кратко скажи, что хочешь сказать: короткие речи
Легче уловит душа и в памяти крепче удержит,
Но не захочет хранить мелочей, для дела не нужных.
Выдумкой теша народ, выдумывай с истиной сходно
И не старайся, чтоб мы любому поверили вздору,
340И не тащи живых малышей из прожорливых Ламий.
Строгих полки стариков в стихах лишь полезное ценят;
Быстрые всадники знать не хотят никаких поучений;
Всех соберет голоса, кто смешает приятное с пользой,
И услаждая людей, и на истинный путь наставляя.
Книга такая плывет за моря, приносит доходы
Для продавца, а творцу дарит долголетнюю славу.
Правда и то, что порой мы прощаем поэту ошибки:
Ведь не всегда и струна звенит, как мы бы хотели,
И отвечает смычку вместо звука высокого низким,
350Да не всегда и стрела попадает туда, куда метит.
Вот почему не сержусь я, когда в стихах среди блеска
Несколько пятен мелькнут, плоды недостатка вниманья
Или природы людской – в ней нет совершенства. Однако
Плох тот книжный писец, который снова и снова,
Как его ни учи, повторяет все ту же ошибку,
Плох кифаред, на одной и той же фальшивящий ноте, —
Так же плох и поэт нерадивый, подобно Херилу:
Буду я рад, отыскав у него три сносные строчки,
Но рассержусь, когда задремать случится Гомеру —
360Хоть и не грех ненадолго соснуть в столь длинной поэме.
Общее есть у стихов и картин: та издали лучше,
Эта – вблизи; одна пленяет сильней в полумраке,
Между тем как другая на вольном смотрится свете
И все равно не боится суда ценителей тонких;
Эта понравится вмиг, а иная – с десятого раза.
Старший из братьев! Хоть ты и сам от природы разумен,
И наставленья отца тебя разумному учат,
Все же послушай меня. В иных человечьих занятьях
Даже посредственность в дело идет: правовед и оратор,
370Даже если один красноречьем уступит Мессале,
А другой – широтою познаний Касцеллию Авлу,
Все-таки оба в цене; а поэту посредственных строчек
Ввек не простят ни люди, ни боги, ни книжные лавки!
Как на богатом пиру нескладный напев музыкантов,
Мак в сардинском меду иль масло, жирное слишком,
Нам претят, ибо мы и без них пировали бы славно, —
Точно так и стихи, услада душевная наша,
От совершенства на шаг отступив, бездарными будут.
Кто не владеет мечом, тот не ходит на Марсово поле,
380Кто не держал ни мяча, ни диска, не бегал, не прыгал,
Тот не пойдет состязаться, чтоб стать посмешищем людям.
Только стихи сочиняет любой, не боясь неуменья.
А почему бы и нет? Он не раб, он хорошего рода,
Всадником числится он и в дурных делах не замечен.
Ты же, прошу, ничего не пиши без воли Минервы:
Вот тебе главный совет. А ежели что и напишешь —
Прежде всего покажи знатоку – такому, как Меций,
Или отцу, или мне; а потом до девятого года
Эти стихи сохраняй про себя: в неизданной книге
390Можно хоть все зачеркнуть, а издашь – и словца не поправишь.
Первым диких людей от грызни и от пищи кровавой
Стал отвращать Орфей, святой богов толкователь;
Вот почему говорят, что львов укрощал он и тигров,
И Амфион, говорят, фиванские складывал стены,
Двигая камни звуками струн и лирной мольбою
С места на место ведя. Такова была древняя мудрость:
Общее с частным добро разделять, со священным мирское,
Брак узаконить, конец положив своевольному блуду,
И укреплять города, и законы писать на скрижалях.
400Вот откуда пришел почет к пророкам-поэтам
И к песнопениям их! А потом и Гомер знаменитый,
И Тиртей закалили мужей для воинственной брани,
Песней ведя их на бой; в стихи облеклись прорицанья
И наставленья на жизненный путь; пиерийские струны
Милость дарили царей, несли развлечение душам,
Отдых давали от тяжких трудов. Итак, не стыдися
Музы, искусницы в лирной игре, и певца-Аполлона!
Что придает стихам красоту: талант иль наука?
Вечный вопрос! А по мне, ни старанье без божьего дара,
410Ни дарованье без школы хорошей плодов не приносит:
Друг за друга держась, всегда и во всем они вместе.
Тот, кто решил на бегах обогнуть вожделенную мету,
Жил с малолетства в трудах, не знал ни Венеры, ни Вакха,
Много и мерз, и потел; кто идет состязаться на флейтах,
Долго учился сперва и дрожал пред учителем строгим;
Нам же довольно сказать: «Я на диво стихи сочиняю —
Все остальное провал побери, а мне неприлично
Вдруг признаться, что я, не учась, чего-то не знаю».
Как созывает глашатай народ к продаже имений,
420Так и льстецов созывает поэт к себе на поживу —
Тот, у кого за душой и поместий, и денег немало.
Если умеет отвесть на пиру он место для гостя,
И поручительство дать бедняку, и вызволить в тяжбе
Тех, кто сам на суде не силен, – то вряд ли отыщет
Разницу он между лживым льстецом и подлинным другом.
Если ты дал или дашь клиенту богатый подарок, —
Не приглашай его слушать стихи, – он заранее полон
Счастья, он будет кричать: бесподобно, прекрасно, прелестно,
Будет краснеть и бледнеть, глаза отуманит слезою,
430Будет подскакивать с места и оземь притопывать пяткой.
Как в похоронных рядах наемный плакальщик будет
Громче рыдать и заметней, чем тот, кто и вправду горюет,
Так всегда лицемер крикливей, чем честный хвалитель.
Видно, недаром у персов цари за полною чашей
Чистым пытают вином, желая узнать человека,
Верный он друг или нет. И если стихи ты слагаешь,
Остерегись лицемерных лжецов с их лисьей личиной.
Если Квинтилию ты читал свои сочиненья,
Он говорил: «Исправь-ка вот то и это словечко».
440Ты возражал, что пытался не раз, но все понапрасну, —
Он предлагал зачеркнуть весь стих и пустить в перековку.
Если же ты начинал защищать неудачное место,
Вместо того чтоб его изменить, – он больше ни слова:
Можешь себя и творенья свои без соперников нежить!
Здравый и дельный ценитель бессильные строки осудит,
Грубым предъявит упрек, небрежные – черным пометит
Знаком, перо повернув, излишнюю пышность – урежет,
Там, где слишком темно, – прикажет света подбавить,
Там, где двусмысленность, – вмиг уличит, где исправить – укажет;
450Строгий, как сам Аристарх, он не скажет: «Зачем же мне друга
Из пустяков обижать?» Пустяки-то к беде и приводят,
Если за них навсегда осмеют и отвергнут поэта.
Словно тот, кто коростой покрыт, или болен желтухой,
Или лишился ума, иль наказан гневливой Дианой,
Именно так ужасен для всех поэт полоумный —
Все от него врассыпную, лишь по следу свищут мальчишки.
Ежели он, повсюду бродя и рыгая стихами,
Вдруг, как тот птицелов, что не впору на птиц загляделся,
Рухнет в яму иль ров, – то пускай он хоть лопнет от крика:
460«Люди! На помощь! Скорей!» – никто и руки не поднимет.
Если же кто и начнет спускать ему в яму веревку,
Я удержу: «А что, если он провалился нарочно
И не желает спастись?» – и по этому поводу вспомню
Смерть Эмпедокла: «Поэт сицилийский, в отчаянной жажде
Богом бессмертным прослыть, хладнокровно в горящую Этну
Спрыгнул. Не будем лишать поэта права на гибель!
Разве не все равно, что спасти, что убить против воли?
Это не в первый уж раз он ищет блистательной смерти, —
Вытащишь, кинется вновь: ему уж не быть человеком.
470Кроме того, ведь мы и не знаем, за что он наказан
Страстью стихи сочинять. Отца ль осквернил он могилу,
Молнии ль место попрал, – но лютует он хуже медведя,
Хуже медведя, что клетку взломал и ревет на свободе!»
Так от ретивых поэтов бегут и ученый, и неуч;
Если ж поймает – конец: зачитает стихами до смерти
И не отстанет, пока не насытится кровью, пиявка.