Алла Краско - Три века городской усадьбы графов Шереметевых. Люди и события

В городе начались беспорядки. В том же письме он писал о том, как семья переживает эту ситуацию: «…Наши вечерние сидения в Желтой гостиной продолжаются, опасность расстрела нашего дома, кажется, миновала, то, что искали мятежники, нашли не у нас, а в соседних домах и даже в Институте. По непонятному распоряжению кого-то по чердакам, в особенности в угловых домах, были расставлены пулеметы, а при них чины полиции, стрелявшие неведомо куда и в кого. Я думаю, лишь для возбуждения панического беспокойства, на которое много склонных людей, но со вчерашнего дня воцарилась относительная тишина».

Среди потомков графа передается предание об одном инциденте, произошедшем в Фонтанном доме в те неспокойные дни. Туда явились солдаты и потребовали предъявить и сдать оружие, тогда Сергей Дмитриевич привел их в Оружейный кабинет и поинтересовался: «Вам какого века?»

Отрекся от престола и брат царя великий князь Михаил Александрович. Сергей Дмитриевич писал дочери, что он приезжал в Фонтанный дом, но нет сведений о том, что они говорили друг другу, на что уповали. Михаил верил в Учредительное собрание, которое должно решить судьбы России. Но верил ли в это граф Шереметев?

6 марта Государственный совет принес присягу Временному правительству. В письме к дочери Сергей Дмитриевич объяснял, что эта мера была вынужденная: «…Мы все примкнули к новому правительству лишь потому, что видим в нем охрану порядка. Мне больно думать, что раздоры внутри могут отвлечь от главного врага, который уже потеснил нас». Продолжалась война с Германией.

9 марта 1917 года он сообщал: «В газетах много гнусного и подлого, заставляющего присоединиться к убеждению твоего деда князя Павла Петровича Вяземского „Человечество – подлец!“ …Я не получил никакого вида, выясняющего мою личность, и воздерживаюсь выходить на улицу… В доме устроена стража из милиции для охраны от насилия».

14 марта 1917 года: «…Сидим в Желтом кабинете… в своем соку… с переходом от заносчивости к страху паническому и безрассудному».

На следующий день, 15 марта 1917 года: «…Вчера я был на заседании Археографической комиссии, где князья науки бесстрастно, хотя и вдумчиво, продолжают свои занятия».

27 марта 1917 года он сообщал дочери о планах на ближайшее время: «…Теперь уже недалеко то время, когда мы покинем этот преступный Петроград… теперь поезда ходят и нет прежней давки, а места в международном вагоне нами заняты два месяца назад».

Как всегда, в Фонтанном доме торжественно праздновали Пасху. 1 апреля 1918 года он писал Марье: «Вчера была обычная вечерняя служба Великого пятка. Плащаницу носили Павел, Борис Вяземский, Борис Шереметев Кавказский (двоюродный племянник графа, сын Сергея Алексеевича Шереметева. – А. К .), Борис и Николай Петровичи, Алек Сабуров и толстый Ребиндер, недавний вдовец, очень трогательный и любящий наш храм». В письме, написанном 4 апреля, он перечисляет всех, кто был в Фонтанном доме при разговлении: «…все Сабуровы, Гадон, Дилька Вяземская с мужем, чета Васильчиковых, Жемчужниковы, Лопарев, Свечников, Василий Васильевич Булыгин, Маня Шереметева с дочкой Сашенькой».

9 апреля 1917 года Сергей Дмитриевич и Екатерина Павловна отправился в Москву, вслед за ними уехали и другие члены большого семейства. Они покидали свое родовое гнездо, как оказалось, навсегда.

Граф С.Д. Шереметев и члены его семьи постепенно собрались в доме на Воздвиженке. «…На Воздвиженке я живу как всегда в верхнем этаже, окнами во двор. Мама в другой такой же комнате», – писал он дочери графине Марии Гудович в Кутаис 12 апреля. К концу весны 1917 года все дети графа Сергея Дмитриевича со своими семьями собралась в Кусково. В письмах к дочери он рассказывал, кого, где предполагается разместить: «…Сабуровы в Итальянском доме, Дмитрий – в Оранжерейном, семья Василия Борисовича (двоюродного брата. – А. К .) – в Кухонном, тетя Анна (двоюродная сестра. – А. К. ) в Швейцарском, а вам с нами – в главном доме». В конце мая он предполагал поехать в Михайловское, поскольку на 28 мая намечалась установка надгробия над могилой сына, графа Петра Сергеевича.

Дом графов Шереметевых в Москве на Воздвиженке

Октябрьский переворот граф Сергей Дмитриевич встретил в Москве. Он болел – еще в апреле 1917 года в Петрограде получил травму ноги при посещении подворья Троице-Сергиевой лавры на набережной Фонтанки, недалеко от дома.

28 октября 1917 года, на третий день после взятия Зимнего дворца в Петрограде, он сделал в своем дневнике такую запись: «…После этого мятежа газеты совсем не выходят, и все сбивчиво в обеих столицах. У меня чувство, что мятеж будет подавлен, но зло уже сделано. Возможно ли при таких условиях Учредительное собрание? Казачество хитрит. „Бритое лицо“ (Керенский. – А. К .) удрало под благовидным предлогом. Между дипломатами переполох… еще бы. Это положение (своя своих не познаша) не может держаться, а что дальше? Во все время завтрака слышали выстрелы пулеметов и ружей, иногда очень сильные и не далекие… Слухи противоречивы: не понятно, на чьей стороне успех. Есть раненые, которых провозили мимо нашего дома. …Слухи необычайные, будто бы прибыли Алексеев и Брусилов в Москву с целью составить новое правительство в Москве, отстраняя совсем Петроград. Что-то странно… Вестей с Фонтанки никаких». В те дни жили в основном слухами и надеждами на лучшее.

С миром граф Сергей Дмитриевич общался теперь через письма. Иногда до него доходили достоверные сведения о судьбах друзей и знакомых. Так, обитатели дома на Воздвиженке с оказией получили письмо от великой княгини Ксении Александровны из ее крымского имения Ай-Тодор, написанное 7 октября 1917 года. Она сообщала о пошатнувшемся здоровье своей матери, вдовствующей императрицы Марии Федоровны, и о жизни той части императорской семьи, которая оказалась запертой в Крыму, и что они изредка получают письма от сосланного в Сибирь Николая II.

Он продолжал переписку с академиком Сергеем Федоровичем Платоновым. В письме от 6 декабря 1917 года, когда стало ясно, что большевики окончательно взяли власть, Сергей Дмитриевич оценил момент как «государственный тупик». Его очень мучила мысль об ответственности правящего класса и интеллигенции за свершившийся переворот. 11 декабря 1917 года, отвечая на письмо Платонова, он писал: «…Вы говорите о разрыве здоровой интеллигенции с массами одичавшего народа. Но я не могу присоединиться к тем, которые в нем вполне изверились. Вина на тех, кто их развратил или же не умел с ними говорить и их к себе привязать. Ну а теперь нужно посторониться и дать пройти стихийному движению, оставаясь не запятнанным и веря в грядущее… „Мужи кровей“ всегда кончали у нас гибелью, а люди, сильные духом, побеждали». Январские письма 1918 года свидетельствует о его крайней усталости и о душевных муках: «…Мне …в жизни пришлось много бороться, но теперь я не мог бы выдержать какую-либо борьбу… меня более всего волнует та неопределенность, в которой живем и к которой привыкнуть не могу, но по свойствам своей натуры междуусобная война меня отравляет, и я счастлив, когда сон отнимает у меня время». 11 апреля 1918 года он делился с Платоновым планами на ближайшее время: «…Летом …хотелось бы пожить в Остафьеве, тем более что в этом году минет 50-летие моего брака». Однако поехать в Остафьево ему не удалось. Болезнь прогрессировала, появилась угроза гангрены ноги. Началось преследо вание членов семьи со стороны властей.