Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Во время проверки отчетности Иванова я познакомился у него с его сотрудником Поляковым. За чаем после ревизии они оба обратились ко мне с вопросом о моем отношении к фашизму, ибо, как оказалось, они были главарями местного русского фашистского кружка. Я не скрыл от них, что не вижу абсолютно почвы в европейской эмиграции для крупного фашистского движения, и рассказал им про Новикова, над которым смеялись, что он единственный русский фашист в Европе. Позднее я узнал, что и Сан-Паульские фашисты были не многим многочисленнее — утверждали, что их было всего 5 человек, но так ли это, я не знаю. Однако они издавали некоторое время газетку, выходившую, впрочем, довольно неаккуратно. Средства на ее печатание давал якобы Вонсяцкий из Соединенных Штатов. Кроме него, Поляков, видимо, находился в сношениях и с харбинскими фашистами, хотя уже тогда было известно, что они содержатся японским правительством.

Тоже не велик, хотя и насколько более многочислен был кружок младороссов. Во главе его стоял бывший моряк, кажется лейтенант, Рюминский и морской механик Романовский. Они устраивали изредка собрания, и у них была библиотека, большею частью из сочинений современных русских авторов. Издавали они и свою газетку «Слово», которая прекратилась только, когда вышел закон, чтобы треть текста газет, ранее издаваемых на иностранных языках, печаталась на португальском.

Заодно отмечу еще, что до войны устраивался ежегодно инвалидный вечер. Отдела Союза Инвалидов в Сан-Пауло не было, но представителем Союза был желтый кирасир полковник Баумгартен. Прихрамывающий после ранения в ногу, он был второстепенным служащим отделения Голландского Соединенного Банка и пользовался репутацией безусловно честного и порядочного человека, которую сохранил и посейчас. Милой женщиной была и его жена, рожденная Миркович, дочь бывшего преображенца и Волынского помещика; ее отца, отставного генерала, остававшегося в Польше в своем имении, незадолго до 2-ой войны убили крестьяне. Баумгартен собирал с этих вечеров приличные суммы, которые играли существенную роль в бюджете Союза. Благодаря Баумгартену через Голландский банк вели свои дела и многие русские эмигранты; сдал я в него и свои деньги. Удивило меня здесь после Европы, что банки были открыты только от 10 до 3-х часов дня, да и то с перерывом для завтрака. Впрочем, это соответствовало и общему строю более или менее официальных учреждений, ибо в них, так называемых «repartiçãos», обычно работали только от 12 до 5, да и то с перерывами для «cafezinhe» (чашечки кофе).

Бывало, как, например, в Муниципальной библиотеке, что мне приходилось видеть, что в рабочие часы служащие занимались посторонним делом, например, брали коллективные уроки французского или русского языков. Когда я спрашивал, чем объяснить столь короткий рабочий день чиновников, то мне отвечали — тропическим климатом. На частной службе конторские служащие работали, однако, обычно с 9 до 6 с перерывом в 1½ часа; при этом оплачивался труд казенных служащих, включая сюда и военных, гораздо лучше, чем частных, не говоря о том, что мало кто из казенных не брал взяток. Я знаю, что платили даже кассирам, чтобы они не задерживали платежей по прошедшим все инстанции требованиям под предлогом отсутствия в кассе денег, что было в Бразилии явлением обычным; даже жалование служащим, например, учителям, платили часто с опозданием на 4–6 месяцев. Еще недавно на одной из станций железной дороги линии Сан-Пауло — Рио была забастовка, и жены рабочих с детьми разлеглись на рельсах перед поездами, ибо их мужьям не платили несколько месяцев.

Отношение к «funcionários publicos» (должностным лицам), в общем, было очень отрицательное, но все с их здешними особенностями мирились и учитывали. Число анекдотов про них, которое мне пришлось слышать, было очень велико, но я приведу здесь только один из них: в сельской муниципии купили племенного быка, который, однако, отказался выполнять свои функции, ответив упрекающему его префекту (мэру), что он теперь тоже стал «funcionário publico».

Разобравшись несколько в экономическом положении страны, я решил купить на переведенные из Франции деньги местные государственные бумаги. В то время по ним выплачивалось обычно 8 %, хотя в отдельных случаях, учитывая падение их курса, этот процент был и выше. Удивляться этому не приходится, ибо бывали случаи, что даже по этим бумагам выплата процентов приостанавливалась. Нормальный процент по акциям был еще выше; частные банки платили по вкладам от 3 до 6 %, а взимали по ссудам не менее 8. По закладным на недвижимость приходилось платить не меньше 10 % плюс 2 % налога в казну, по частным же ссудам иного характера приходилось платить 2–3 % ежемесячно. Все это указывало на то, что, несмотря на богатство страны, ее экономическое положение было далеко не нормально.

Уезжая из Франции, я оставил там в банке часть своих денег, дабы, оглянувшись в Бразилии, решить, что с ними делать. Так как положение в Европе за лето 1936 года очень ухудшилось, а в Америке, несмотря на все ее изъяны, представлялось более спокойным, то я решил и эти деньги перевести следом за собой. Однако я запоздал с этим, ибо франк был как раз в это время девальвирован, и я получил на треть меньше той суммы, чем получил бы раньше. Если учесть, однако, что мы, переехав в Бразилию, избегали и войны, и последующих за ней осложнений, то приходится признать, что заплатили мы за это недорого.

Июль был месяцем нашего устройства в Сан-Пауло. Сперва мы искали и покупали мебель, которая в то время была здесь определенно дешевле, чем в Европе. Купили мы обстановку, в общем, по здешним понятиям, простую, но гораздо лучшую, чем то, что у нас было во Франции. 14-го переехали мы на Frango Pinto, где первые дни воевали из-за недоделок в доме и из-за мелких изъянов в мебели; затем получили мы вещи из Сантоса, и к концу месяца более или менее устроились. С 6-го Жорж начал ходить в лицей, где его занятия пошли сносно.

Когда я пошел туда в первый раз платить за него, то долго не мог разобраться со служащим кассы: я хотел заплатить за Швахгейма, а он уверял, что такого ученика там нет. После долгих объяснений выяснилось, однако, что он значится под буквой «J» — Jorge. Мне сказали потом, что подобное занесение в алфавит не по фамилии, а по имени, здесь обычно, ибо у массы населения фамилий нет. Еще перед тем, когда я перевел Марине деньги на получение «шамады», она долго не могла получить на почте письма с переводом, ибо оно было зарегистрировано не на имя или фамилию, а на «Мадам». А совсем недавно мне пришлось встретиться с еще более курьезным случаем, что зять не знал фамилии своего тестя, а мог только сказать, что его зовут «Antonio».

С Жоржем у нас еще в Каннах начались столкновения, а в Сан-Пауло они еще участились. Характер у него всегда был замкнутый и не легкий, и заставить его сделать что-нибудь, чего он не хотел, было всегда трудно. Не действовали на него убеждения, но мало влияли и шлепки. Катя пыталась всегда повлиять на него мягкостью, я был более строг, но результаты были одинаково не блестящи. Вспоминая все это, я не знаю и сейчас, насколько наша система воспитания его была правильна. Как и наши обе дочери, он оказался пока с преобладанием положительных качеств над отрицательными, но это было скорее результатом природных его качеств, чем нашего воздействия.