Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

На следующий день мы прошли мимо Гибралтара, и вечером видели вдали огни Танжера. После этого по временам показывались берега Африки, неинтересные и пустынные. Остановка была только в Дакаре, оставившем у нас очень неприятное впечатление духотой и пылью; проехались мы в негритянский город, про который нам много говорили, но никакой особой экзотики в нем не оказалось. У меня осталось только воспоминание о большой бедности этого квартала.

Переход от Дакара до Рио-де-Жанейро (от 10-го до 16-го июня, из коих последний день мы шли вдоль берегов Бразилии) был неприятным для Кати и Жоржа, ибо покачивало сильнее, и они три дня пролежали; не были они и на праздновании перехода через экватор; меня, как переходившего его в первый раз, обрызгали водой, а затем всем выдали дипломы на этот переход от имени Нептуна. Обед в этот день был с шампанским и очень веселый. С нами плыла группа монахинь и несколько католических священников во главе с каким-то епископом; один из этих ксендзов или монах, большой немец, порядочно подвыпил, и был заводилой в фигурах танцев. Публика в «турист-классе» была малоинтересной; был какой-то аргентинец, должно быть аферист, рассказывавший, что он был выслан из Франции, и боявшийся, чтобы его не арестовали французы в Вильфранше. Позднее он обратился ко мне с просьбой, чтобы Жорж служил мальчиком при обедне, которую служил епископ. Мы естественно отказались, а Жорж даже как будто обиделся, что ему, православному, предлагают участвовать в чужом богослужении. Плыли еще на пароходе две какие-то старые певицы, заверявшие, что они когда-то пели в итальянской опере в Петербурге вместе с Баттистини, но, по словам мужа одной из них, выходило, что они пели чуть ли не в хоре в «Аквариуме».

В Рио мы были в чудный день уже ближе к вечеру, и успели только проехать на такси до Копакабаны. Ушли мы дальше уже в темноте, и долго видели освещенную громадную статую Христа на горе Корковадо. Рано утром мы были в Сантосе, и здесь начались наши знакомства с бразильскими порядками. Я уже упоминал, что должен был привезти с собой 8000 мильрейсов или чек на эту сумму и что достать его в Каннах я не смог, а бразильский консул в Марселе мне сказал, что я могу привезти чек и в другой валюте, но на несколько большую сумму. Однако на пароходе иммиграционный чиновник заявил мне, что этот чек недействителен и что нам надо плыть в Буэнос-Айрес и там купить другой чек, уже в бразильской валюте.

«Впрочем, подождите», — добавил он, и, пропустив всех остальных пассажиров, предложил Нике (он и Марина встретили нас на пристани) поехать с ним в банк в Сантосе и продать там мой чек, заменив его другим, а когда это было сделало, попросил на-чай, ограничившись 50-ю мильрейсами. В результате мы задержались в Сантосе почти до темноты, и в Сан-Пауло были только вечером. Наши устроились в меблированном доме S. Antonio на улице Roge Freitas. При их комнате была ванная и электрическая плита; нам они сняли другую такую же комнату этажом ниже. В общем, все было хорошо, если не считать большого количества блох, с которыми нам приходилось бороться потом не раз и в других местах.

Первое впечатление о Сан-Пауло было очень серенькое — очень большой деревни: в самом центре был один небоскреб — 24-этажный дом, здание некоего Мартинелли, очень безвкусное, которым, однако, в городе очень все гордились. Наряду с этим, на главных улицах дома оставались по большей части одноэтажными; мостовые были почти все из каменных квадратов и освещение не блестящее. Около нашего дома мальчишки по вечерам чуть ли не каждый день, били камнями фонари.

У Марины уже образовался через некоего фон Дитмара, бывшего изюмца, к которому у Ники была рекомендация, небольшой круг знакомых, с которыми познакомились и мы. Надо сказать, что вообще русские послереволюционные эмигранты устроились в Бразилии в массе недурно, и бедствующих среди них в 1936 году почти не было. Среди них приехавшие с юга России были наименее интересными, ибо все, среди этой группы наиболее способные или со связями, а также чернорабочие, выбрались в различные европейские страны, а в Южную Америку поплыли большею частью интеллигенты 2-го разряда или армейские серенькие офицеры. Более культурны были приехавшие за счет бразильского правительства из Эстонии. Как потом выяснилось, в Сан-Пауло было немало русских, коренных обывателей Бессарабии и отошедших к Польше областей, бежавших от притеснений местных правительств. Это были земледельцы или рабочие, часто крайних левых убеждений, и с эмигрантами, более культурными, но очень правыми, не сходившиеся.

Знакомства Марины и Ники стали на первое время и нашими, но, должен сказать, что по ближайшем с ними ознакомлении оказались они почти все не высокого калибра. В центре их стоял доктор Дорожинский с женой, бывшей сестрой милосердия. Уже в то время у них было приличное состояние, составленное, как все утверждали, абортами, в которых ему помогала его жена. Уже в то время у них, кроме денег, общего друг с другом ничего не было, и он, и она одинаково много пили и очень открыто имели посторонние связи; впрочем, забыл упомянуть, что еще сближала их одинаковая скупость — когда нужно было собрать хотя бы небольшие деньги на какую-нибудь благотворительную нужду, можно было быть уверенным, что они или ничего не дадут или дадут смехотворные гроши. «По пьяному делу» у Дорожинского было уголовное дело: в просуществовавшем до нашего приезда несколько лет русском ресторане к жене Дорожинского пристал какой-то пьяный русский; доктор его оттолкнул, но так неудачно, что тот упал и скатился с лестницы, убившись насмерть. Утверждали, что прекращение этого дела стоило Дорожинскому несколько тысяч.

После закрытия этого ресторана открылось собрание, кажется, Обще-Воинского Союза, которое, однако, фактически содержалось арендатором его буфета «Иваном Ивановичем». Помещалось оно недалеко от центра, в большом доме, но было грязно и, главное, в нем постоянно происходили скандалы. Тут же помещалась библиотека Воинского Союза, которой заведовал некий Губенко, такой же пьяница, как сам Иван Иванович. Приходя в эту библиотеку, всегда пораньше, я, тем не менее, бывал не раз свидетелем скандалов в Собрании, а попозже они были обычным явлением. Иван Иванович был, однако, очень популярен, ибо был человеком добрым и никогда не отказывал в приюте и в обеде бедствующим русским. Когда он умер, у его собутыльников возникла мысль поставить в его память икону в церкви. Это и было исполнено, и в воскресенье, когда икона была освящена, были устроены поминки в Собрании, закончившиеся традиционной дракой.

Вскоре после смерти Ивана Ивановича (за которой последовала и смерть Губенко) Собрание закрылось, и в течение нескольких лет в Сан-Пауло не было ни одного русского места сборища, кроме церкви. Хотя она и была карловацкая, а наши симпатии были всегда на стороне Евлогия, мы стали ходить сразу в эту церковь. Помещалась она тогда в наемном помещении недалеко от predio S. Antonio. В Вильфранше при нашем отъезде бывший правовед Изразцов передал мне икону Александра Невского для этой церкви, прося передать ее епископу Феодосию.