Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Наши карточки затем перешли в отдел иностранцев, где вновь застряли: здесь стали проверять, на каком основании мы попали в Бразилию, и вновь пришлось мне запасаться другим рекомендательным письмом и идти к начальнику этого отдела. Здесь я указал, что мы приехали по вызову (шамаде) из Сан-Пауло, но первоначально его в архиве полиции не нашли, и только после моих повторных настояний его отыскали. Весьма вероятно, что и тут вопрос был во взятке, но рекомендательное письмо ее заменило. После этого карточки были выданы недели через две, в общем же вся эта процедура протянулась около года, и мне пришлось побывать в полиции по ней не меньше раз двадцати. Что же было с людьми менее известными, чем я, и менее осведомленными? Должен, однако, отметить, что сейчас это дело, по-видимому, упорядочено.

Зимой 1942–1943 гг., кроме получения особых карточек на поездки, война сказалась произведенной раз опытной тревогой по случаю налета вражеской авиации. Приготовления к ней тянулись долго и вероятно стоили немало денег, но самая тревога со всеми ее гудками и запрещениями движения по улицам имела довольно несерьезный характер. Более серьезно это дело было поставлено в Сантосе и Сан-Висенте, где мы побывали позднее. Здесь были затемнены все уличные огни, и эти города имели довольно мрачный вид. Это объяснялось тем, что недалеко от них в море были замечены немецкие подводные лодки.

В начале года встретили мы у знакомых француза доктора Вержели с женой. Уже сравнительно давно он купил фазенду где-то в районе Бауру, которой заведовала его жена. У нее там был управляющий, который сам добровольно ушел, но, не найдя лучшего места, вернулся к ней, требуя, чтобы она вновь взяла его; однако, у нее был уже другой управляющий, которым она была довольна и которого не видела оснований увольнять. Тогда прежний ушел с угрозами и, кажется, в следующую ночь убил своего заместителя, сказав, что вторая пуля предназначается хозяйке. Все советовали г-же Вержели хорошенько запираться на ночь в доме и завешивать окна, чтобы тоже не быть застреленной; к этому она прибавила еще пустые бутылки перед входами, чтобы падая, они предупреждали о чьем-либо приближении. Убийца исчез на две недели, но затем снова появился в районе, и утверждали, что его не тронут, ибо он дал «делегадо» 200 крузейров. Что подобные случаи повторялись и позднее, мне не раз приходилось слышать, а однажды и лично убедиться, даже в Сан-Пауло: как-то к нам пришла с запозданием поденная прислуга, заплаканная, говоря, что ночью арестовали ее мужа, который, напившись, разбил бутылку об голову собутыльника, тяжело его ранив; часа через два эту прислугу кто-то вызвал и оказалось, что это и есть ее муж; в полиции при арестном помещении оказался сторожем его земляк, тоже «нортиста» (северянин), который его выпустил, посоветовав только недельку прожить в другой части города. Любопытно, что когда мы рассказали про случай с Вержели Нобре, то он только отметил, что в Аргентине положение еще хуже: у его знакомых, живущих сравнительно недалеко от Буэнос-Айреса, все ставни были железные.

Летом 1943 года произошло у нас в семье тяжелое событие: когда Марина была еще в Сан-Педро, ко мне пришел Ника и сообщил мне, что он решил разойтись с ней, ибо сошелся с Paulette, которая еще с 1942 г., казалось, близко сдружилась с Мариной. Я пытался отговорить его, указывая ему, что он сам первый будет жалеть об этом, но он настоял на своем, и недели через две выехал из нашего дома. Мое предсказание оказалось, однако, правильным, и Ника не раз потом, приходя к нам, говорил о желании вернуться к Марине. Но Paulette была женщина властная, а Ника, наоборот, был слабоволен, и таким образом все ограничивалось его слезами у нас, и он оставался под башмаком Paulette; однако, потребовалось порядочно времени, чтобы мы совсем потеряли надежду на его возвращение домой. Так как оба они, и Ника и Марина, были в то время французские подданные, то по прошению Марины они получили позднее развод по определению французского суда.

Весь год, первоначально лично у меня, а затем и у целого ряда русских групп стали образовываться связи с другими национальными группами народов, пострадавших от немцев. Оригинально, что чуть ли не первым признаком такого сближения явилась месса в католической польской церкви о победе союзников и в частности русских, отслуженная тогда, когда епископ Феодосий упорно отказывался молиться о победе русского воинства.

Ненормально было в это время положение французской колонии, где с самого начала образовались два течения: за Петэна и за де Голля. Наряду с генеральным консульством, функционировал Де-Голлевский комитет, во главе коего стоял некий Функ, с которым у меня была газетная полемика. Должен сказать, что французские генеральные консулы, первоначально дипломаты — Геро, Циммерман и Эммануелли, а потом профессор Валёр были люди гораздо более культурные, чем все остальные консулы, но влиянием не пользовались. Кроме разгрома Франции большую роль сыграло и разъединение французов, и дрязги в колонии. Эмануелли, ранее первый секретарь миссии в Уругвае, просил через несколько месяцев о переводе его обратно в Монтевидео, ибо Сан-Паульская колония — «змеиное гнездо». В личных отношениях все эти консулы были очень корректные и живые люди. Забегая вперед, отмечу, что последняя моя стычка с крайними деголлистами произошла по поводу присуждения Петэна только к пожизненному заключению, а не к смертной казни, на которой настаивали сторонники де Голля. Мне странно вспомнить об этом теперь, когда сам де-Голль заявляет, что Петэна надо амнистировать. Любопытно, впрочем, что подобные противоречия встречались не только в этом: тот же Функ, называвший предателями всех, не ехавших воевать против немцев, не отправил туда своих сыновей под предлогом, что они, как родившиеся в Бразилии, перестали быть французами.

Летом познакомились мы с профессором Добржанским, приехавшим из Нью-Йорка читать лекции по биогенетике. Тогда он был милым человеком без особых претензий, с которым мы были более или менее однородных взглядов. Изучал он в этот свой приезд изменения домашней мухи. Местные профессора считали его одним из светил мировой биогенетики, и он был выбран доктором honoris causa [118] Почетный. Сан-Паульского университета. Я был на заседании, когда ему вручалось это звание, и меня удивила архаичность этой процедуры; потом был еще завтрак в честь Добржанского. В 1948 г. он вновь приехал на год в Сан-Пауло, но уже с другими настроениями: теперь он был крайним противником Лысенко (его работа над мухами все еще продолжалась, не знаю, с какими результатами) и вообще всего советского; кроме того, за эти годы у него появился апломб и самомнение, которых раньше в нем не замечалось. После первых визитов наше знакомство с ним и его женой, таким образом, само собой прекратилось.