Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Еще в сентябре Ника как-то рассказал мне, что Голландский банк, через который велись все денежные дела «Новекса», требует от них возврата переведенной за счет Згуриди в Нью-Йорк небольшой суммы, что-то около 200 долларов, которую там по ошибке банк дважды выплатил его возлюбленной. Ника сообщил это требование Згуриди, настаивая на исполнении требования банка, однако, тот уперся, ссылаясь, что «банки не ошибаются» и что, следовательно, он не обязан возмещать эту сумму. Ника, очевидно, забыл про это требование, и в начале ноября банк написал в «Новекс», извещая, что в виду молчания общества по этому делу он прекращает с ним дела и приступает к ликвидации его счета. Неожиданность этого требования поставила «Новекс» в затруднительное положение. Хотя у него лежало в банке счетов на 300 000 крузейров, но подлежащие оплате лишь в ближайшие три месяца, а под них уже был открыт «Новексу» значительный кредит, и перевести все дела в другой банк было сряду невозможно. Необходимо было, однако, производить текущие платежи, и с закрытием кредита в банке это стало невозможным. В виду этого следующие 2–3 недели прошли очень неспокойно, хотя, в конце концов, все и наладилось. Первоначально была мысль примириться с Голландским банком, заменив Згуриди, как пайщика, его женой, но в новом уставе Ника имел слабость оставить его, как технического директора; банк увидел в этом обход поставленных им условий, и пришлось окончательно порвать с ним дела. Однако, повторяю, понемногу дела пришли в норму и никаких отсрочек в платежах просить ни у кого не пришлось; отмечу, что за эти годы даже крупные бразильские компании затягивали почти что нормально все платежи и их векселя никто и не думал протестовать; таким образом, даже несмотря на историю с Голландским банком, «Новекс» был в числе немногих счастливых исключений. Зато со Згуриди отношения только ухудшились; и мне, и Нике пришлось говорить с ним очень резко, я даже сказал ему, что в России он мог бы сесть на скамью подсудимых. Однако только весной 1950 г. стал на очереди вопрос об окончательной ликвидации этих отношений с ним.

В конце 1948 г. в Сан-Пауло начала было распространяться эпидемия натуральной оспы, и кварталы, в которых наблюдались заболевшие ею, стали обходить прививальщики ее. Пришедший в наш дом был, однако, так грязен, что я не решился отдаться в его руки, и через несколько дней получил грозное требование явиться для прививки оспы в какое-то санитарное учреждение. Там все проделали очень быстро и выдали мне надлежащую бумажку о прививке; из всей семьи я был, впрочем, единственным, которого потребовали на прививку, и то же было, очевидно, и в других кварталах, так что прививка далеко не имела всеобщего характера. Впрочем, заболевания вскоре прекратились. Курьезно то, что мне оспу прививали раз 10, и обычно она не принималась, однако, теперь как раз принялась. То же случилось у Кати, у которой оспа принялась при нашем отъезде из Франции.

В декабре к Срезневским приехал из Германии его двоюродный брат Геппенер с женой. Инженер и крупный подрядчик в Чехословакии, где его строительное дело было национализировано после войны, ибо в нем было более 500 рабочих, он бежал из Европы, будучи уверен, что со дня на день может начаться война. Мне этот тип был любопытен, ибо ярко характеризовал, насколько в центральной Европе неточны представления о действительном политическом положении. Например, Геппенер держал пари, что война начнется не позднее 1949 г. Курьезно то, что жалуясь на блох в пансионе, где они жили, он и его жена не могли себя заставить их уничтожать, но, вместе с тем, когда я сказал, что новая война вызовет еще миллионы невинных жертв — женщин и детей, он мне сказал: «Ну что же, зато коммунизм будет уничтожен, и мы сможем вернуться в Россию».

Еще весной 1948 г. у меня был по делу бывший профессор Рижского политехникума математик П. И. Яблоновский. Он уже давно жил в Сан-Пауло, но как-то нам не приходилось встречаться с ним и его женой, работавшей здесь, как фельдшерица и акушерка, а последние годы заведовавшей лабораторией анализов в Клиническом госпитале. Осенью мы ближе познакомились с ними через посредство Ватагина и быстро сошлись. Увы, Яблоновского я за эти полгода не узнал: у него летом начался какой-то процесс, по-видимому, в спинном мозгу, и у него быстро шла парализация одного органа за другим. В октябре, когда они впервые были у нас, он только хромал, а в конце января умер, причем до самих последних минут был в полном сознании, и еще за сутки до смерти продиктовал жене какую-то математическую формулу. Жена его, Евгения Павловна, очень отзывчивая, но безалаберная женщина, внушала ему, видимо, известные опасения своим неумением противостоять любому самому нахальному натиску, и за несколько дней до смерти он просил меня не оставлять ее без нашей помощи. Перед смертью он составил завещание, оставив все жене, и я, и Марина расписались на нем свидетелями. С тех пор Евгения Павловна стала часто бывать у нас, причем, однако, больше пользы было от этого не нам, а нуждающимся русским, которые обращались в общество «Филантропика Паулиста» за медицинской помощью, и которым она налаживала бесплатное лечение в госпитале. Наша же роль сводилась к предостережениям ее от неосторожных шагов и особенно от ненадежных людей. ‹…›

В марте-апреле у нас несколько раз был художник Измайлович, которого мы раньше не знали, специально для того, чтобы сделать карандашом наши портреты, которые он нам и поднес. Сделал он их очень быстро — в один сеанс каждый; мой вышел удачным, а Катин меньше. Измайлович, бывший офицер, стал серьезно учиться живописи только в эмиграции и давно жил в Бразилии; разговоры с ним были, во всяком случае, интересны.

В апреле Лихомановы пригласили нас на свадьбу их единственной дочери с бразильянцем-химиком. Религиозного брака ни они, ни родители жениха не хотели, почему все были приглашены в русский ресторан Попова, где состоялась и гражданская церемония брака перед специально приехавшим мировым судьей. Странно все это как-то было.

В конце апреля Жорж заявил нам о своем намерении жениться и вскоре после этого привез к нам свою невесту Маргариту Виейра де Соуза. Он познакомился с нею в ноябре в Кампос де Жордан, стал бывать потом у них в доме в Сан-Пауло и теперь она приняла его предложение. Маргарита с места понравилась нам всем, и эта симпатия за истекший с тех пор год только увеличилась; оказалась она девушкой разумной и трудолюбивой и гораздо более практичной, чем Жорж. По внешности она была скорее хорошенькой, но очень journalière [139] Обыденная, простушка. и склонной к полноте; прошла она только курс средней школы и языков не знала — словом, была типичная бразильская девушка из семьи среднего уровня. Работала она в секретариате Политехнического Института. Семья ее состояла из отца, страхового агента, в это время недурно зарабатывавшего, но без средств, и матери — веселой толстушки из образилившейся бельгийской семьи Жоли, когда-то владевшей большими участками земли около Политехникума, где, впрочем, от них осталось только воспоминание в виде «руа Жоли [140] Улица Жоли. ». Кроме Маргариты у них было 4 детей: сын-химик, работающий в фирме Гудийр и три дочери: старшая, красавица, замужем за инженером — фабрикантом изделий из дерева, другая очень веселая, но внешностью ничего из себя не представляющая, и младшая — еще подросток. Семья была дружная, и Жорж вошел в нее; у нас зато близких отношений с нею не установилось; обменялись мы визитами, затем изредка виделись с ними, но это было все.