Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Из разговоров с Крузенштерном и Поляковым, а также и с другими лицами, я составил себе общее впечатление об отношении эстонцев к Северо-Западной армии. Еще недавно мысль о полной независимости Эстонии была чужда не только массам эстонского народа, но и его интеллигенции. Но Октябрьский переворот и его национальные идеи породили и здесь это движение, и потом оно стало распространяться и пускать корни. Во всяком случае, я боюсь, однако, сказать, насколько оно было освоено всем народом. Необходимо, однако, отметить, что враждебного отношения к русским, как к таковым, я в массах не наблюдал. Несколько иным было отношение к Северо-Западной армии. Причин этого было две: с одной стороны красная пропаганда, распространявшая убеждение, что лишь благодаря армии продолжается война, совершенно Эстонии не нужная, ибо победа белых имела бы последствием лишь восстановление в России старого режима, враждебного независимости края. С другой стороны, эстонцы опасались тех, хоть и слабых, но несомненных связей, которые установилась между армией и местными немецкими помещичьими кругами. Следует сказать, что распространению этих последних опасений способствовали отчасти и наши же соотечественники.

Еще в начале 1919 г. оказалась в русской среде в Ревеле определенная кружковщина. В ней выделился тогда присяжный поверенный Иванов, как говорили, инициатор пропагандировавшихся во время войны «Вечерним Временем» общественных заводов. По-видимому, человек с чрезмерным честолюбием (лично я его совершенно не знал, почему и могу судить о нем лишь по общему впечатлению, основанному, впрочем, на удивительно единодушных о нем рассказах), он попытался играть в русских кругах Ревеля руководящую роль. Это ему с самого начала не удалось. Тогда он перешел на сторону Балаховича, бывшему все время, не переставая, в оппозиции командованию — сперва корпуса, а затем армии. Началось рекламирование сего последнего, и этой цели стала служить основанная в Ревеле русская газетка, видное участие в которой принимал бывший член Гос. Думы князь Мансырев. Достигалось это, главным образом, именно обвинениями противников Балаховича в германских симпатиях и в антидемократизме. Уже в Думе Мансырев ушел из кадетской фракции из-за своего болезненного германофобства, теперь же это чувство обострилось у него еще более и выражалось в постоянных обвинениях в германофильстве высшего командного состава армии. Несомненно, что среди него было много носящих немецкие фамилии, также несомненно, что среди них были и совершенные немцы, но громадное большинство этих носителей немецких фамилий душою и всеми связями были вполне русскими. Кроме того, а это было главное, все великолепно сознавали в армии (и я категорически утверждаю, что ни разу не слышал ни одного противного мнения), что иная ориентация, кроме союзнической, для нее невозможна.

При таком положении работа Иванова и Мансырева была и несправедлива по существу, и крайне вредна для взаимоотношений армии с эстонцами. Далее, восхваляя Балаховича, необходимо было опорочивать и социальные тенденции армии. Здесь Иванов и Мансырев сошлись в воззрениях с русской социалистической группой. Официально эта последняя тогда себя не проявляла, и поэтому я знаю о ней больше со слов бывшего позднее министром почт и телеграфов в правительстве Лианозова М. М. Филиппео. Он сам называл себя только симпатизирующим социалистам, но уверял, что бывал на всех их собраниях и что знает, поэтому, хорошо их деятельность. Больше 10 человек их якобы не собиралось, причем руководящую роль играл среди них Дюшен. Называл он еще среди них директора Ревельского реального училища Пешкова, позднее тоже министра при Лианозове, впрочем, кажется социалиста по недоразумению. Однако, несмотря на несочувствие политической ориентации армии, деятельность этой группы вовне не сказывалась, и работе армии сознательно никогда не вредила. Много говорили про близость Иванова эстонским официальным кругам, которые тоже симпатизировали Балаховичу.

После отхода от Пскова, в конце 1918 г. корпус заключил соглашение с эстонским правительством, согласно коему последнее принимало на себя полное его содержание. Теперь срок этого соглашения истекал, и надо было установить modus vivendi и на дальнейшее время. Я как раз и застал командование армии за разрешением этого вопроса. Те лица, с которыми я говорил, были настроены очень оптимистично: «Завтра Родзянко напишет письмо эстонцам, в котором признает независимость Эстонии, в ответ мы получим заявление об их готовности нам помогать и впредь; сряду будет установлен план общего движения на Петроград, и успех нам обеспечен», — говорил мне К. Крузенштерн. У меня этот оптимизм вызвал большое недоумение. Я задал вопрос, какое будет отношение к признанию независимости Эстонии со стороны Юденича и Колчака? «Юденич сам ответа не даст и запросит Колчака, а если этот после и дезавуирует нас, то это будет не раньше месяца, а пока соглашение с эстонцами будет подписано», — отвечали мне.

Мои сомнения оказались, однако, правильными — эстонцы показали себя совсем не такими глупенькими, какими рисовали их себе деятели штаба армии, и соглашение не было подписано ни сразу после письма Родзянко, оказавшегося, таким образом, холостым зарядом, ни позднее. Переговоры тянулись еще в октябре по самым разнообразным вопросам и ни к какому разрешению не привели. Мне не пришлось иметь дела лично с представителями эстонской власти этого периода. В большинстве это были люди очень умеренные и осторожные. В своих внешних выступлениях они руководились тогда указаниями, по-видимому, главным образом английских представителей. Не обходилось, однако, благодаря скоропалительности сформирования всего государственного аппарата, без большого количества курьезов. Например, летом 1919 г., когда эстонская полиция усиленно разыскивала и арестовывала коммунистических вожаков, в парламенте был предъявлен запрос о действиях министра внутренних дел, который в своей квартире укрывал главного руководителя коммунистического движения, если память мне не изменяет, то того самого Кингисеппа, который года через два был всё-таки повешен по приговору эстонского суда, и в честь коего был переименован Ямбург. Министру пришлось уйти.

Много насмешек среди самих эстонцев вызывал их морской министр, ранее штурман дальнего плавания, а ныне «адмирал». Уверяли, что фамилия его дважды фигурировала в Ревельских справках о судимости по делам о покупке заведомо краденого, ибо он, якобы, занимался скупкой у матросов пропиваемого ими казенного имущества. Посмеивались и над его званием адмирала, ибо весь эстонский флот состоял в то время из двух миноносцев типа «Новик», захваченных англичанами у большевиков при их набеге на Ревель предшествующей зимой и переданных ими эстонцам. Команды на этих судах были эстонские, офицеры же были русского военного флота. Команды им, по словам наших морских офицеров, не доверяли, и все время держали их под наблюдением. В числе взятых на этих миноносцах в плен офицеров был известный большевик мичман Раскольников, которого, впрочем, англичане обменяли на какого-то интересовавшего их узника.