Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Балаховича я не повидал: он был болен испанкой и никого не принимал. Однако наслышался о нем достаточно. С одной стороны его всесторонне восхвалял в своей газетке уже упомянутый мною Иванов. Особенно противополагался «демократизм» Балаховича реакционным тенденциям штаба Родзянко. С другой стороны, однако, в населении, принявшем белых с распростертыми объятиями, раздавались уже громко голоса осуждения по адресу и самого Балаховича, и заведенных им порядков. Негодование многих вызывала особенно жестокость «балаховцев». По вступлении их в Псков, обвиненные в большевизме казнились массами. Вешали их на уличных электрических фонарях, иногда по два сразу. Один мой знакомый, открыв утром уличную дверь, увидел висящего на подъезде большевика. Смертные казни производились постоянно даже и далее: мне советовали пойти днем на конную площадь, где почти ежедневно производились повешения, очень часто в присутствии Балаховича и всегда большой толпы народа. Рассказывали мне (я не последовал совету пойти туда), что обычно казнимый сам надевал петлю, крестился на Св. Троицу и сам прыгал со скамейки. Крестились почти все с тех пор, как Балахович помиловал одного перекрестившегося при нем (значит — совесть есть).

Я возвращался из Пскова с американцами — представителями кинематографической фирмы, страшно довольными, что им удалось снять сцену повешения на конной площади. Не думаю, чтобы этот фильм, который, впрочем, кажется, нигде не разрешили показывать, мог послужить популяризации белого движения. Примеру старших следовали и дети, занимаясь повешением собак и кошек. Огрубение нравов дошло до того, что сельские сходы стали составлять приговоры, прося о повешении того или другого своего порочного односельчанина, подобно тому, как раньше они просили об их ссылке. Уверяли меня даже, что был случай, когда трое сыновей просили штаб отряда повесить их отца.

Если злоупотребления смертной казнью возмущали нравственное чувство сравнительно немногих, то гораздо более широко распространилось недовольство разными поборами «балаховцев». Позднее за них был привлечен к уголовной ответственности псковской комендант. Жаловались на него почти все псковичи, с коими я говорил, выражались же они в старых проявлениях злоупотреблений, но только в более грубых и откровенных формах. Не желавшие платить подвергались аресту. Жаловаться было страшно, ибо было очень легко быть самому в отместку обвиненным в сношениях с большевиками. Рассказывали, что вымогательством у родственников обвиняемых занимался председатель отрядного суда, военный юрист Энгельгардт, также привлеченный за это по приказанию Юденича к суду, но бежавший в Эстонию и там скрывавшийся до ликвидации белого движения. В его оправдание лишь говорили, что у него был прогрессивный паралич. Я уже говорил, что эстонцы особенно благоволили к Балаховичу. Со своей стороны и он всегда помогал им. В Пскове он, например, разрешал им скупать и вывозить лён, которым армия особенно дорожила, ибо это был главный продукт для получения валюты, который эстонцы у нее перехватывали, расплачиваясь с населением за него рублями, а в лучшем случае — своими марками. Лён не вывозился из Псковского района уже два года, и запасы его у крестьян были довольно значительны. Понятно поэтому, какой вред наносился этим вывозом льна финансам армии.

Когда я ехал в Псков, мне в штабе армии много с негодованием говорили про социалистический строй, введенный Балаховичем в подведомственном ему районе, про некое страшилище в виде образованного Ивановым «общественно-гражданского» управления, противополагавшегося им реакционному строю в районе армии. По ближайшем ознакомлении с этим учреждением оказалось, однако, что в нем нет ничего ни социалистического, ни демократического, ни даже общественного. В нем были объединены в одно целое, составляя его отделы, все прежние губернские учреждения, как казенные, так и общественные. Вошли в него, например, казенная и контрольная палаты, земская и городская управы. Продовольственный отдел городской управы оказался выделенным в особый отдел, а сама управа лишилась своего общественного характера, ибо Городская дума восстановлена не была. Руководители всех отделов, в том числе и городского, были назначены Балаховичем. В общем, ничего страшного в детище Иванова не было, но и предметом подражания оно служить не могло.

Одной из задач приезда Хомутова и явилось воссоздание здесь общественных учреждений. В отношении Городской думы это оказалось не трудно, ибо, хотя значительная часть интеллигенции разъехалась из города, однако, все-таки в нем оставалось еще достаточное число гласных. В двух заседаниях, созванных Хомутовым, был составлен список прежних гласных, в который были включены имена избранных и до революции, и после нее. Исключены были только большевики. Гораздо хуже было положение с земством. Собрать достаточное число гласных ни губернского, ни даже уездного земства, было невозможно. В виду этого, совещание составило лишь список земских деятелей, из коих возможно было бы составить земскую управу для поручения ей заведования земскими учреждениями, одинаково, как губернскими, так и уездными. Такая управа и была вскоре назначена. Замечу, что учреждения губернского земства остались очень немногие. На них особенно разрушительно сказалась послереволюционная эпоха. В губернской управе, куда я зашел, чтобы получить некоторые статистические сведения, с грустью слушал я рассказ принявшего меня старого земца. Щемящее впечатление производил, например, рассказ про психиатрическую лечебницу губернского земства, в которой больные вымирали от истощения и чесотки, ибо и негде, и не на что было купить мыла. Из 380 больных осталось всего 115.

Побывал я в Пскове в краснокрестных учреждениях — в общине Красного Креста и 64-м госпитале. Последний, помещенный в бараках около станции железной дороги, производил удручающее впечатление; помещались в нем заразные, большею частью сыпно-и возвратно-тифозные. Изоляции между ними не было. В госпитале не было дезинфекционной камеры, и белье больных просто кипятилось. Поддерживать чистоту в этих грязных бараках было, конечно, очень трудно, но частью повинна в грязи была и прислуга, распустившаяся после революции и с которой врачи, видимо, не умели справиться. Раньше краснокрестным этот госпиталь не был, и был только поручен Красному Кресту после взятия Пскова белыми. Традиций Красного Креста у него и не было. Рядом с этой печальной картиной особенно порадовала меня община Красного Креста. Можно было бы подумать здесь, что не было ни войны, ни революции. Для персонала ее все время существовали только больные. Политические их взгляды были безразличны, и при мне, например, рядом лежали в палатах общины раненые белые и красноармейцы. В результате, как красные, так и белые относились к общине с уважением. Я застал старшего врача и старшую сестру Матвееву, которую знал еще на войне, и на огороде, за обработкой его. Тут же, в котухе, откармливалась свинья: «Вот если удастся продать ее, то покрасим крышу», — объяснили мне. Благодаря такому отношению к делу этих самоотверженных людей, удалось поддержать родное им учреждение на исключительной высоте. Оно сохранило даже свой внешний вид. В коридорах остались, например, пальмы, а про медицинскую часть не стоит и говорить. Что-то теперь сталось с этой общиной?