Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Я попал в Митаву тотчас после первых боев бермондтовских войск. В поезде (ехать пришлось в вагонах с выбитыми стеклами, не топленных и загаженных) я видел исключительно немецких офицеров. Дорога пролегала от Тильзита частью по территории Литвы, но никаких признаков литовской власти нигде не было. Везде и во всем сказывалась только немецкая военная власть. Ехавшие со мной немецкие офицеры много говорили про армию Бермонта, к которому относились весьма насмешливо. Помню взрыв хохота, когда один из них сообщил, что один из их товарищей, лейтенант, служит теперь beiden Russen [31] Русским. подполковником. Себя они обособливали от бермондтовцев.

По дороге я прочитал почти одновременно про сформирование двух русских новых правительств — одного в Берлине и другого в Митаве. Первое из них было образовано Бискупским при участии министра финансов, члена Гос. Думы Дерюгина и министра внутренних дел подполковника Дурново. Бискупский на вой не командовал полком и бригадой, ранее же был известен как муж певицы Вяльцевой. Из Конного полка ему пришлось уйти по требованию офицеров. Возглавляемое им правительство не успело ничем себя проявить, как должно было прекратить свою деятельность с большим конфузом. В рейхстаге выступил один из коммунистических его членов, и при общем смехе рассказал, как это правительство, нуждаясь в деньгах, заключило заем в несколько сот миллионов марок, тогда еще почти равноценных с франком, у представителя фирмы Моргана, не наведя справок об этом лице, которое в действительности было подосланным к ним коммунистическим агентом. Другое из этих правительств составилось в тылу Бермондта под председательством графа Палена, известного своей сенаторской ревизией в Туркестане. Имена его министров у меня вылетели из памяти, кроме министра путей сообщения Ильина, очень милого молодого инженера, до того бывшего в Нарве помощником начальника службы движения. С ними двумя я и повидался в течение дня, проведенного в Митаве.

Пален, всегда бывший известным своей порядочностью, и здесь оставался в своих суждениях тем же джентльменом, но наряду с этим проявил полное незнакомство с общеполитическим положением. По его словам, к движению Бермондта относились сочувственно и Америка, и Англия, ввиду чего можно было быть уверенным, что блокада района его армии, о которой я упомянул в разговоре, не будет объявлена, тогда как в действительности в этот момент это было уже свершившимся фактом. Пален был уверен, что и латыши относятся к его правительству с симпатией, и что только тогдашнее рижское правительство из своекорыстных соображений сбивает своих соплеменников с толку. Дальнейшее показало, как и в этом он ошибался. В Митаве я прошел сперва в штаб, где начальник одного из отделов его, полковник Чайковский, с интересом расспросил меня о положении в Нарве и в свою очередь познакомил меня с обстановкой около Риги. Позднее я попал к Бермондту, после долгого ожидания в его приемной совместно с немецким генералом, так при мне и не принятым.

Принят я был в присутствии целой группы генералов и полковников из штаба армии, которые все время молчали. Молчал больше и я. Говорил почти все время — разговор продолжался около 40 минут — сам Бермондт. Это был человек лет 40, брюнет небольшого роста, довольно красивый и легко говоривший. В Копенгагене Потоцкий показал мне чей-то рапорт о прошлом Бермондта, из коего я узнал, что, будучи произведен в офицеры во время японской войны, он, по просьбе генерала Мищенко был оставлен офицером в 1-м Уланском полку, но вскоре должен был оттуда уйти по постановлению суда общества офицеров. В начале Великой войны он снова устроился в штаб Мищенко, после революции был комендантом Ровно и был тогда только штаб-ротмистром. В рапорте высказывалось предположение, что в полковники он попал в порядке самопроизводства. Теперь он говорил, главным образом, про свои планы, уверяя меня, что взятие Риги обеспечено, что только двигаясь оттуда на Москву можно победить большевиков, что англичане не могут серьезно помочь Юденичу и что посему в его столкновении с ним он, Бермондт, совершенно прав. Упомянув про Юденича и Вандама, он обещал повесить их, когда они попадут в его руки.

В начале своей речи Бермондт предупредил меня, что он не может спокойно разговаривать, ибо только что получил известие о расстреле большевиками его жены. Кстати, в это время он стал называть себя князем Бермондт-Аваловым, ибо его жена была якобы рожденная Авалова, что многим кавказцам казалось ложным. В конце разговора Бермондт пригласил меня пообедать в собрании штаба. При выходе его из кабинета, к нему обратился один из его адъютантов с докладом о новой квартире, в которую Бермондт переезжал. «Смотрите только, чтоб пред камином были кресла, и не забудьте гитару. Мы споем вечерком что-нибудь хоровое», — был его ответ. По-видимому, грусть о жене уже прошла.

В столовой я был поражен обедом, показавшимся мне роскошным по сравнению со скромными обедами в штабе Родзянко в Нарве. Была даже водка, нами в нарвском штабе совершенно забытая. За обедом Бермондт рассказывал мне про объезд им раненых в госпиталях. «Сколько их?», — спросил я. «Да около 200», — был ответ. «Пока доставлено всего два», — вполголоса вставил сидевший по другую сторону от меня, начальник штаба Бермондта, полковник Генштаба, кажется Карлстедт. После этого я стал расспрашивать уже преимущественно его, и выяснил, что, по его мнению, рассчитывать на успех наступления невозможно. Так оно и оказалось. Недостаток снарядов и патронов приостановил наступление, блокада же морского побережья и контроль сухопутной границы союзниками сделали невозможным подвоз чего-либо из Германии, и вскоре Гольцу и Бермондту пришлось увести их войска в Германию и там разоружить их.

Главным результатом наступления Бермондта было, однако, то, что с участков, откуда латыши и эстонцы перебросили войска к Риге, большевики сняли три дивизии, бросили их на Гдовский участок фронта Юденича и повели здесь наступление на ничтожный отряд Арсеньева. Начали они наступать и на Лугу от Новгорода, куда были подвезены войска с Юга.

В это время должна была быть произведена попытка овладения Красной Горкой с моря. «Эребус», о котором я упоминал, действительно выпустил по ней несколько снарядов, но затем обстрел ее был почему-то прекращен. Между тем, сохранение Красной Горки в руках большевиков, при наличии у них нескольких настоящих бронепоездов, гарантировало им сохранение всего побережья Финского залива, а это страшно растягивало и так растянутый фронт белых войск. После отхода белых от Луги, большевики повели наступление к западу от нее, на Гдов, и на Север. В этом районе никаких белых войск не было, не было и полицейских отрядов, кроме стражников при волостных комендантах. Арсеньев отправил к Чернову саперную роту из Гдова, но она сразу исчезла, не то взятая в плен, не то перешедшая к большевикам. Пришлось обратно перебросить в этот район часть войск из-под Гатчины. Были двинуты сюда 1-я и 6-я дивизии, но остановить большевиков они уже не могли. В эти дни появилась большевистская кавалерия, по-видимому, достаточно обученная и проявившая большую инициативу. Ночным налетом она застала врасплох сперва Вознесенский полк и взяла у него несколько орудий, а затем Ревельский, командир которого георгиевский кавалер, генерал Геннингс, бывший ранее Ревельским русским комендантом и высланный оттуда эстонцами, был при этом зарублен. Винить войска за то, что они проспали эти налеты, едва ли было возможно, ибо они были страшно истомлены длительными боями, изголодались и нуждались в эти морозные дни в тепле.