Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

После моей первой поездки в Ямбург к Глазенапу, я был в нем еще два раза. Возвращаясь после моей второй поездки туда, я не нашел обратного поезда и вместе с Горцевым пошел пешком на станцию Сала. Уже подходя к ней, мы были обогнаны дрезиной, на которой ехал какой-то закутанный офицер. Проезжая мимо двух караульных солдат железнодорожной охраны, не обративших на него внимания, этот офицер разразился потоком самой крепкой ругани. На мой вопрос, кто это, я получил от солдат ответ: «Наш полковник». На станции мы застали этого «полковника», и я узнал в нем поручика Оглоблина, который в августе являлся ко мне с просьбой помочь ему в формировании этой охраны, начальником коей он был назначен. Высокого роста, с моноклем и весьма развязный, он не внушил мне тогда особого доверия, тем более что приказа о сформировании этой охраны еще не было издано. Затем мне про нее не пришлось слышать, кроме того случая разбоя, о котором я уже упоминал.

Оглоблин служил раньше в Красной армии и уверял меня, что был командиром одной из батарей Красной Горки, когда она сдалась летом белым. Встретившись теперь на станции Сала, я попросил его довезти меня и Горцева до Нарвы на его дрезине, на что он охотно согласился. На мое замечание, что он быстро дошел до полковника, я получил ответ, что, в сущности, он еще поручик, но ему обещано скоро производство в зауряд-полковники, почему он и носит погоны полковника. Затем он стал рассказывать про свою работу в Гатчине. Про нее мне уже пришлось слышать, и поэтому я его спросил, правда ли, что он повесил там больше 150 большевиков. «Да, пожалуй, и до 200», — был ответ. В дальнейшем он стал восхвалять свою команду, как людей на все готовых. «При кажу женщину повесить — повесят, прикажу повесить ребенка — и его вздернут». Рассказал он еще, что вывез из Гатчины все железнодорожное имущество и в том числе эвакуировал и обстановку Царского павильона на станции. Этот рассказ я вспомнил, когда услышал про разграбление якобы белыми Гатчинскаго дворца.

Еще позднее, уже за границей, я услышал про привлечение Оглоблина к суду за это разграбление, но уверенности, что оно действительно имело место, у меня теперь нет. С одной стороны, большевики никогда нигде про это разграбление не писали, а уж, конечно, они не преминули бы оповестить про это «urbi et orbi» [33] «Городу и миру» (лат.). о таком преступлении белых, а с другой стороны — я встретил в Копенгагене хранителя картинной галереи дворца, которого вызывали в Ревель для осмотра вещей, якобы из него похищенных. По утверждению этого лица, эти вещи к обстановке дворца не принадлежали, а принадлежали вероятно к числу реквизированных в частных квартирах. Были ли это вещи, отобранные у Оглоблина, не знаю. Добавлю, что еще в Нарве я слышал от прокурора корпусного суда о привлечении к следствию за это разграбление двух офицеров, в том числе одного самозваного князя. Нужно сказать, что после революции появилось удивительное количество новых русских титулованных фамилий. В Копенгагене был русский «граф» Рабинович, кажется, бывший агент охранного отделения, женатый на бывшей содержательнице публичного дома.

В последний раз был я в Ямбурге ночью перед его оставлением. Выехав из Нарвы утром в вагоне строителя моста инженера Шелавина, мы подошли к Ямбургскому мосту — всего в 20 верстах от Нарвы — уже вечером, ибо все было забито эвакуированными с фронта составами. У самого моста стоял поезд Глазенапа. Перейдя через мост, я узнал от офицеров занимавшего станцию Андреевского морского полка, что красные часа за два до того прорвались, и были уже в полуверсте от станции, но потом их отбросили. Теперь было тихо, изредка раздавалась ружейные выстрелы и еще реже со стороны эстонцев орудийные. В двух местах было видно зарево горящих деревень. В управлении уездного коменданта, единственном еще остававшемся в городе учреждении, я застал сидящих около тусклой лампочки нескольких чиновников и солдат. Хотя меня никто из них не знал, когда я назвал себя, они как будто обрадовались — мне уже раз во время большой войны приходилось замечать, что приезд в тяжелые минуты начальства, хотя бы тем, что отвлекает мысли от их мрачного течения, подымает всегда дух.

Меня провели к Казаринову, на его частную квартиру, единственную, в окнах которой был виден свет. Он был совершенно спокоен. Видно было, что это человек, видавший близко смерть (он был инвалидом большой войны), и что эвакуация, хотя бы перед самым неприятелем, его не волнует, хотя дома с ним были маленькие дети, его племянники, которых он тоже должен был своевременно вывезти. Мне приходилось раньше отходить перед неприятелем — и в японскую, и в Великую войны, но никогда у меня не было такого жуткого, тяжелого чувства, как в эту ночь, когда я в абсолютном мраке возвращался на железнодорожный вокзал. Свои же русские люди стояли перед нами, и между тем, мы знали, что именно от них мы никакой пощады ждать не можем.

На обратном пути, на разъезде Комаровка и на Нарве, увидели мы составы с беженцами. Начался их мартиролог, ибо погода, до того теплая, в эти дни стада холодать, выпал снег, и легкие сперва морозы стали крепчать. Наиболее острым явился вопрос о размещении всех этих несчастных, большею частью лишенных всяких средств. Хотя центральное эстонское правительство разрешило пропустить их через проволочное заграждение довольно быстро, однако на разные формальности ушло еще немало времени. Для размещения беженцев были указаны районы Иевве, Ассерина и Сонда. Отведены были для них большею частью помещичьи усадьбы, уже пострадавшие во время войны с большевиками. Стекла были выбиты, печи испорчены и частью разобраны, найти же кирпич и стекла было поблизости невозможно. Благодаря переполнению усадеб до крайности, в них трудно бывало проходить, не наступая на кого-нибудь. Поддержание в них чистоты сделалось совершенно невозможным. Появились, конечно, насекомые. Питание беженцев принял на себя Американский Красный Крест, но в первые дни оно сводилось к отпуску фунта хлеба на человека и порции супа, но последнего далеко не каждый день. Дети получали несколько усиленное питание.

Судьбою беженцев занимались тогда почти все. Северо-Западное правительство хлопотало об их пропуске в Эстонию, а мой помощник Панов целые дни проводил на станции Нарва-II, устраивая их пропуск чрез эстонский кордон. Был назначен новый главноуполномоченный по беженцам — приват-доцент Штейн, которого успели в Павловске, в дни его занятия белыми, выбрать городским головой. К сожалению, оказание помощи беженцам очень затруднялось неимением у него средств. Все деньги были у Юденича, а он отпустил на все эти тысячи эвакуированных всего 25 000 эстонских марок. Понятно, что при всем своем добром желании, Штейн был бессилен что бы то ни было сделать, и его скоро стали со всех сторон ругать.