Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Так как никто тогда отчетов не сдавал, то мой отчет был обревизован контролем моментально, и на меня был сделан начет за выдачу в виде наградных моим подчиненным остатка канцелярских сумм. Я пошел сам в контроль и указал его заведующему, что я на это имел по закону право, на что получил ответ, что так как армии нужны деньги, то на закон ссылаться нельзя. Нужно добавить, что речь шла о 5000 рублей Юденича, которые в это время эстонцы жгли в печах и которые в Эстонии нигде не принимались.

Война для армии закончилась в декабре, и никуда перебросить ее не удалось, лишь сравнительно немногие смогли пробраться к Врангелю, где в апреле 1920-го возобновилась борьба с большевиками. Бóльшему числу удалось выбраться в Польшу, где одни вошли в состав 3-й русской армии Пермикина, одного из лучших представителей Северо-Западной армии, другие же предпочли стать под начальство Балаховича, перешедшего в польскую армию.

Спрашивается, какие же были причины неудачи движения на Петроград? С левой стороны указывалось часто на отсутствие у белых армий демократичности, на их правые тенденции, как на главное основание этого. Наоборот, с правой стороны вожаков армии обвиняли за то, что они уже в 1919 г. не выкинули монархического флага. Мои наблюдения в Северо-Западной армии позволяют мне не согласиться ни с тем, ни с другим из этих мнений. Мысль о возврате к монархии здесь, в Петроградской и Псковской губерниях, у населения не существовала, отсутствия же демократизма — утверждаю это смело — оно почувствовать не успело. Два-три случая с бывшими помещиками также не создали еще общего настроения против белых. Но зато затяжная война, связанные с нею лишения и разорение, неудачные экономические мероприятия и, наконец, хотя и мелкие, но повседневные злоупотребления малодисциплинированных солдат создали, конечно, среди населения в лучшем случае безразличие к белым, которых они сперва приняли без всякой враждебности. Но не в этом лежали главные причины неудачи белых: в конце концов, все-таки они были чисто военными — малочисленность и необученность войск, неудовлетворительность снабжения, нежелание союзников помогать армии до конца, подчас и предательство — вот то, что погубило дело армии, в котором все-таки много и много можно было отметить геройских подвигов, которыми будет в состоянии гордиться всегда любая армия. К сожалению, Северо-Западную армию часто судили по разным тыловым «героям», засевшим в Нарве и Ревеле, забывая, в каких условиях боролись находившиеся на фронте и то, что они, несмотря на все, сделали. Едва ли при равных условиях достигли бы лучшего какие-либо другие войска.

Перед окончательной ликвидацией армии произошел еще инцидент — с арестом Юденича и его штаба Балаховичем под предлогом, что Юденич предполагает увести с собой из Эстонии имевшиеся в его распоряжении средства. Под давлением союзников эстонские власти освободили арестованных, после чего окончание ликвидации и было поручено Палену. Конечно, без попустительства эстонцев этот арест произойти не мог. Еще в сентябре Балахович спроектировал налет на Нарву из Юрьева, где он тогда находился, для ареста и Юденича, и Родзянко, но эстонцы этого не допустили. Могли бы они, следовательно, предупредить и арест Юденича в январе, но, очевидно, этого не хотели. Странно было и вообще их отношение к Балаховичу, и, вероятно, со временем по этому вопросу будут обнаружены большие курьезы.

Уезжая, Юденич передал Палену на ликвидацию армии далеко не весь остаток имевшихся у него средств, сохранив часть их у себя, продолжая, впрочем, оказывать из них во Франции помощь отдельным чинам Северо-Западной армии.

В этих, написанных сряду после моего возвращения из Сев. — Зап. армии, записках я совершенно не касался моей личной жизни за эти месяцы. Перечитав их почти через 10 лет, я увидел, что о многом стоит еще добавить, что здесь и делаю.

7-го июня 1919 г. английская миссия в Копенгагене уведомила меня, чтобы 9-го я был утром на миноносце «Vanessa», уходящем в Ревель. Остающиеся два дня ушли на получение бумаг, последние разговоры и главным образом на укладку, ибо сряду после меня жена с девочками должна была переехать в местечко Нерум.

Хлопот было много, и они сказались на сердце бедной Кати. 9-го однако оказалось, что уход миноносца отложен на сутки. 10-го утром миноносец «Vanessa» отошел наконец, и ровным 20-узловым ходом шли мы при чудесной теплой погоде, зайдя только в Либаву.

На «Vanessa», одном из лучших тогда судов английского флота с максимальной быстротой в 33 узла, как командир его, командор Бредлей, так и все офицеры, были со мной очень предупредительны. Раз меня угощал у себя командир, остальное же время я питался в кают-компании, где перед едой все вставали на минуту молчания, а перед вином провозглашался старшим офицером по удару молотка — «The King», тост за монарха. Порядок на судне был образцовый. Кроме меня, до Либавы на нем шел латвийский общественный деятель Симсон, очень русофильски настроенный, образованный человек, иронически отзывавшийся о независимости своей страны и о ее вожаках. На следующий день мы прошли чрез русские минные поля еще Большой войны, ограждавшие вход в Финский залив. Чрез них был протрален проход шириною около версты, но почему-то не прямой, а с поворотами через каждые пять миль. У входа и выхода из прохода стояли маячные суда, а на поворотах буйки. Командир судна вызвал меня на мостик и в течение часа, что мы шли минным полем, я наблюдал, с каким напряженным вниманием все смотрели, чтобы не ошибиться в прокладке курса. Уже после полуночи мы были в Ревеле, где меня сразу перевезли на транспорт «Lucia», где я и переночевал, а «Vanessa» ушла к Кронштадту, к блокировавшей его эскадре. Утром 12-го англичане доставили меня на берег, где меня долго продержали таможенные чиновники, не хотевшие, в частности, пропускать данной мне женою коробки бисквитов.

Устроился я легко в гостинице, и пошел разыскивать наши власти. Тут же, в гостинице, познакомился я с Карташовым, человеком неглупым, образованным и глубоко порядочным, но отнюдь не волевым, с которым мне позднее пришлось иметь много дела. В русском штабе, занимавшем на окраине города дом штаба крепости, меня поразила грязь и толкущаяся масса военных — и офицеров, и солдат. Определенного порядка я в штабе не заметил. Узнал я здесь про начало организации Красного Креста Зиновьевым и нашел и его. Еще через день был я в собрании сочувствующих Кр. Кресту, где Зиновьев сообщил о том, как он думает наладить эту работу (это и было собранием одобрено), а затем пришлось выступить и мне и сделать сообщение о положении нашего Кр. Креста на западе.

Немного ознакомился я за эти дни с Ревелем, который, хотя и обеднел, но мало пострадал от войны, как от немцев, так и от большевиков. Не знаю, кто был повинен в том, но грязен он был очень. Удивило меня большое число ресторанов, во многих из коих из-под полы торговали и вином. Особенным успехом пользовался открытый около Екатериненталя ресторан полковника пограничной стражи Садовского, где за стойкой стояли две его миленькие дочери, а прислуга и музыканты были из русской интеллигенции. Очень поддерживали этот ресторан английские моряки, пившие изрядно. Его не раз закрывали за торговлю спиртными напитками, но вскоре он вновь открывался по просьбе англичан, которые вообще были господами положения, ибо эстонцы, получая от них все снабжение, не могли не исполнять всех их требований. Будь наши соотечественники более единодушны, это можно было бы использовать лучше, но, увы, кроме желания играть роль, они не проявили ничего, а это приводило их только к новым раздорам. Социалистов в Ревеле было мало, да и то мелкого калибра. Наиболее заметным из них был некий Дюшен. Крайне правые были близки к немецким кругам, но тоже роли не играли, ибо руководители армии понимали, что связывать себя с ними невозможно, и если иногда и проявляли немецкие симпатии, то больше по глупости. Пререкались русские больше по личным вопросам, но и этого было достаточно, чтобы подорвать у англичан доверие к белому делу. Немцы в это время были в Эстонии в полном загоне. Сказывалась и долголетняя ненависть к ним эстонцев, и свежее еще впечатление от их военной неудачи. Кроме того, они дискредитировали себя своими мелкими злоупотреблениями и взяточничеством за время оккупации. Жили они тогда в Ревеле незаметно и очень скромно. Впрочем, много говорили про взяточничество и у эстонцев. Уверяли, что берут все — и крупные, и мелкие чины. Выдающихся людей среди их вожаков было мало, но средней интеллигенции, кстати сказать, наиболее враждебной к русским, было достаточно. Мне пришлось иметь дело с ними только из-за паспортов, и жаловаться на них мне не пришлось: все, чего я просил (впрочем, я просил только законного), было сряду сделано.