Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Только 14-го ноября был оставлен Ямбург, а уже 15-го ко мне в кабинет влетел кто-то из подчиненных с вестью, что пришел эстонский офицер, требуя очищения нами помещения Управления на окраине Ивангорода, которое будет вечером занято штабом их батальона, отходящего на Нарвскую позицию, стрелковые окопы которой проходили примерно в полуверсте от нашего дома. Я побежал в штаб армии проверить это известие, но оказалось, что это распоряжение уже отменено. Однако у нас в Управлении нашлись паникеры, которые за время моего отсутствия даже сорвали со стен все наши объявления. Мой же штаб-офицер для поручений Щегловский успел даже сжечь пачку большевистских изданий, которые я отобрал для себя из конфискованных книг. Эта паника извела меня здорово и, кажется, единственный раз не только в Северо-Западной армии, но и вообще за всю мою службу я поднял голос против подчиненных.

После этого несколько дней прошли спокойно, хотя фронт все приближался, и начались разговоры о возможности эвакуации Нарвы, и стали собирать сведения о количестве грузов у всех учреждений. С 22-го ноября, действительно, началось наступление красных на Нарву. Артиллерийская стрельба почти не прекращалась, иногда была слышна и пулеметная стрельба. Тяжелые батареи эстонцев стреляли и из Нарвы, и из Кренгольма. С 4-х часов дня 25-го ноября большевики повели общее наступление на Нарву с трех сторон, и отбито оно было только в 2 часа дня 26-го. Опасались, что им удастся переправиться чрез Нарову выше города и выйти в тыл города. На всякий случай и у нас было запасено несколько подвод, чтобы погрузить на них наиболее важное имущество, а самим отойти от Нарвы пешком по шоссе. После этой неудачной попытки красные притихли, и дальше наша жизнь в Нарве текла спокойно. Только 7–8-го декабря они попытались вновь прорваться в тыл Нарвы к станции Корф, перешли даже через Нарову, но затем положение было восстановлено.

Мне много пришлось говорить в моих записках про разные злоупотребления. Серьезно принялись за борьбу с ними только в ноябре. Новый прокурор военного суда генерал Угрюмов возбудил уголовное преследование против ряда лиц по многим делам, но, увы, ликвидация армии повлекла за собой и прекращение всех этих дел.

Ликвидировав мое Управление 12-го декабря, я выехал в Ревель. Мои сослуживцы проводили меня очень тепло и поднесли мне адрес. Отъезд зато был унылый — с темной платформы, в едва освещенном вагоне. Жалко мне было оставлять моих сослуживцев, ибо судьба их рисовалась совершенно неясной. И действительно, многим жизнь потом не улыбнулась. В Ревеле, в квартире полковника Баклундта я пробыл неделю, пока не удалось попасть на французский миноносец «Mechanicien Principal Lasting».

19-го утром я переехал на него, но отход его отсрочили на день, а 20-го и 21-го был такой туман, что в пяти шагах не было ничего видно. Ударили морозы до 17 градусов, и море стало парить и замерзать. Только 22-го потеплело и прояснилось. Набрали мы мазута, и в 3 ½ вышли, но уже около Пакерорта попали в снежную пургу, при которой в темноте не было видно маяков, и мы не смогли дойти до острова, около которого хотели стать на якорь. Уйти в море было невозможно, ибо там шло минное поле. Поэтому командир решил начать крейсировать между Пакерортом и Ольденсгольмом на расстоянии 18 миль, делая минимальным 6-узловым ходом в течение двух часов 12 узлов и возвращаясь затем обратно. Поднялась качка, и на поворотах у нас стало все летать. Я отлежался, но провел, тем не менее, ночь отвратительно, ибо от ударов волн разболелась голова. Слегли от морской болезни в эту ночь часть команды и половина офицеров. Должен сказать, что французских моряков ни в одном отношении сравнить нельзя было с английскими, и дисциплина, а, по-видимому, и знания были гораздо слабее, да и внешнего лоска у французских морских офицеров было маловато. Впрочем, народ они были очень милый. Только в 9 часов посветлело, и мы стали искать землю, тихохонько идя в направлении ее. Через два часа мы ее увидели, определились и полным ходом пошли к проходу в минном поле, о котором я уже говорил. До темноты мы прошли через него и повернули тогда к северной оконечности Готланда, прямо на запад. Закачало нас тут жестоко, но вечером мы зашли за остров, качка прекратилась, и мне удалось хорошо выспаться. Увы, однако, скоро стало теплеть, и намерзший на стенах и на потолке каюты лед стал таять. Изрядно подмок и я сам, и мои вещи. 24-го днем я был благополучно в Копенгагене у своих, и попал еще к ним на елку.

Пробыл я здесь неделю, и после обычных визитов и сообщений, получив французскую визу у посланника Claudel, известного писателя, двинулся дальше.

6-го января я выехал в Берлин и Париж. Добавлю еще, что в Русском обществе я слышал сообщения Крузенштерна о Польше и генерала Марушевского об Архангельске и, вообще, о политическом положении. Сказалось здесь общее желание о созыве съезда представителей русских обществ. После неудачи Юденича и вестей об отходе Колчака, и особенно Деникина, настроение у меня было подавленное, невольно являлась мысль, стоит ли продолжать борьбу, и не настало ли время сложить оружие. Я прекрасно сознавал, что мне, как и многим другим, возврата в Россию при большевиках нет, но все думалось: имеем ли мы право продолжать звать других бороться за безнадежное дело? Развал у Юденича после ноябрьских боев не скоро смог я забыть и отойти от него.

В Берлине я застал официальным нашим представителем С. Д. Боткина, очень корректного, работящего, но бесцветного человека. Хотя он и сейчас продолжает занимать этот пост, влияния ни у немцев, ни у русских он не приобрел. Помощником его был А. П. Веретенников. Военным представителем был полковник Брандт, присланный Деникиным. Очень бойкий, даже, пожалуй, наглый, он заменил генерала Монкевица, пребывание которого в Берлине сделалось невозможным после объявления им, по распоряжению Деникина, мобилизации всех военнослужащих. Впрочем, и Брандт, у которого создались со всеми (и в том числе и с союзными представителями) враждебные отношения, удержался здесь не долго, причем уже после его ухода С. Н. Потоцкий говорил мне, что у него оказались и денежные нелады. Тем не менее, следует сказать, что это был человек и способный, и интересный.

Несколько раз видел я Гучкова, около которого вертелся это время генерал Явид, бывший здесь в командировке еще от Юденича. Гучков агитировал в немецких кругах за экспедицию против большевиков немецкими войсками, и сумел (правда, не один) повлиять сперва на представителей Lehwerindustree, а затем и на официальные круги. Если тогда это выступление, которое особенно поддерживал генерал Гофман, не состоялось, то потому, что его не разрешили союзники, главным образом французы. Вообще, в то время отношение к нам немцев было вполне сочувственное. Да нужно сказать, что и русские эмигранты в те годы больше симпатизировали немцам — еще слишком свежи были воспоминания об эвакуации Одессы, теперь присоединилось странное отношение англичан к Юденичу, а скоро пришли известия о выдаче генералом Жанен Колчака на расправу эсерам и большевикам. Позднее это отношение изменилось, главным образом по вине самих немцев, ставших поддерживать большевиков. Пробыл я в Берлине 5 дней и повидал самых различных лиц. Ближе познакомился я с управлением Красного Креста, во главе коего стоял бар. А. А. Врангель, которому помогали трое молодых людей: Арцимович, Остен-Сакен и Эрштрем. Работа шла у него недурно, и, главное, он сумел установить хорошие отношения с немцами. К сожалению, Врангель и Эрштрем в то время грешили по винной части.