Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Чтобы не возвращаться к Крыму, коснусь еще двух военных операций, предпринятых оттуда. Первоначально, по-видимому, на основании неверных сведений разведки о настроении казаков на Кубани, была предпринята операция против низовьев этой реки. Высадка удалась, но продвинуться белые не смогли, ибо местное население осталось пассивным, и пришлось уйти обратно в Крым с потерями и материальными, и в настроении войск. Вскоре после этого было решено движение за Днепр, сперва в район Александровска, а затем Каховского плацдарма. И здесь обе операции были безрезультатны, причем под Каховкой белые понесли громадные сравнительно потери, что сказалось вскоре после этого, когда началось наступление красных. Удержать их на Перекопском перешейке было уже нечем. Тут является вопрос о Перекопских укреплениях, на которые все надеялись и которые были взяты, если не ошибаюсь, в один день. Тогда объясняли, что это оказалось возможным благодаря сильному ветру, отогнавшему воду в Сиваше к востоку и сделавшему благодаря этому возможным обход укреплений по морскому дну.

Позднее брат рассказывал мне, что как-то в августе, кажется, в конце его, в поезде Врангеля он увидел его при возвращении с осмотра Перекопских укреплений. Врангель был крайне раздражен тем, что генерал Юзефович, которому было поручено возведение этих укреплений, в действительности ничего не сделал. «Передо мной выбор: или отдать Юзефовича под суд, но это вызовет панику в тылу и придаст лишнюю уверенность красным, или выразить генералу благодарность за блестящее выполнение возложенного на него поручения». Благодарность и была объявлена, но нагнать упущенное время не удалось, и Перекопские укрепления оставляли ко времени боёв желать многого. Врангель по природе своей вообще любивший пускать пыль в глаза, не раз грешил в Крыму преувеличенно благоприятным изображением своего положения. Жертвами такого преувеличения явились и Снежковы, поверившие одному из воззваний Врангеля о нужде в Крыму в интеллигентных работниках и вернувшиеся в Крым во исполнение священного долга перед родиной. Они бросили Никольскую общину и пробрались в Крым, но вскоре им пришлось эвакуироваться вновь и в условиях гораздо худших, чем раньше.

На этом заканчиваю пока обзор общего политического положения в 1920 г., чтобы вернуться к личным моим делам. После крушения белого движения на Севере и в Сибири, надежд на успех противобольшевистской борьбы у меня не оставалось, и если позднее в Париже я вновь стал верить, что что-нибудь может выйти из начинаний Врангеля, то никаких реальных оснований для этого у меня не было. И сейчас я могу объяснить это лишь своего рода массовым гипнозом. Люди хотели верить — и верили. Однако приходилось теперь думать о себе и о заработке для поддержания семьи, что в маленькой Дании представлялось, казалось тогда, затруднительным и более трудным, чем во Франции с ее обширными возможностями, Поэтому в начале января я отправился в Париж одновременно с Чаманским.

Не помню, говорил ли я уже, что предыдущей зимой начались переговоры в страховом обществе «Саламандра» об открытии мне кредита, который дал бы мне возможность перебиться несколько месяцев, пока я не найду занятий. Никакого реального обеспечения я, конечно, представить не мог, и теперь задним числом не могу не подивиться, сколь легко тогда разрешались такие ссуды. Упомяну еще, что наша Нуся этой зимой, параллельно с университетом, изучила стенографию, которую знала потом на трех языках, что ей далее очень облегчило подыскание работы. Первым этапом моим был Берлин, где в этот момент оказался уже целый ряд русских учреждений. Было дипломатическое представительство, во главе которого стоял Боткин, ранее бывший здесь советником посольства, человек приличный, но очень осторожный и бесцветный. Был и военный представитель полковник Брандт, позднее перебравшийся в Данию, где он опубликовал довольно любопытный сборник процессов о ритуальных убийствах. Во главе Красного Креста был еще А. Врангель, над которым, однако, вскоре Игнатьев поставил Шлиппе, своего товарища по ученью и бывшего сослуживца, человека, несомненно, более крупного, чем милый Толя. Центром, вокруг которого объединялись эмигранты, была посольская церковь (само посольское здание немцы пока не отдавали никому).

Жизнь в Берлине для немцев была весьма дорога, но приезжающим сюда с валютой казалась, наоборот, исключительно дешевой. Среди русских были некоторые выехавшие с деньгами, большинство уже попристроилось на разные мелкие должности, а кое-кто начал заниматься аферами. Уже когда я был здесь первый раз после войны, мне рассказывали про нескольких соотечественников, которые наладили снабжение Прибалтики на парусниках, как теперь сказали бы, «дефицитными» товарами, и несколько месяцев хорошо зарабатывали, но не сумели разобраться в перемене обстановки и, в конце концов, проторговали всё. Эти поплатились только сами. Позднее же в Берлине имели место и чисто мошеннические аферы.

Появился там некий Троицкий (кто он был, точно никто не знал) и открыл контору, в которой принимал вклады из 12 % месячных. Как-то в это время в Париже был Шлиппе, и выяснилось, что и он внес Троицкому свои небольшие остатки. На мое удивление Шлиппе, точно извиняясь, объяснил, что эти 12 % дали ему возможность оплачивать учение сына в университете. По его словам, Троицкий, приняв у него деньги, поблагодарил за доверие, но расписки не дал. Столь высокие проценты Троицкий мог, якобы, выплачивать благодаря игре на валюте, беспроигрышной, благодаря его обширным международный связям. Через несколько месяцев после этого Троицкий из Берлина исчез, и с тех пор ничего про него слышно не было, а его доверители потеряли свои капиталы полностью, хотя некоторые из них успели уже вернуть их процентами. По-видимому, Троицкий выплачивал их за счет последующих взносов, особенно, когда приток их был большой, но когда берлинская эмиграция оказалась совершенно высосанной, то ему пришлось прикрыть лавочку. Конечно, кроме себя самих, эмигрантам никого в этом винить не приходилось, но курьезно, что в Берлине пошел тогда слух, что Троицкий был советский агент, подосланный для того, чтобы разорить эмиграцию.

Первое время в Берлине осело довольно много русских не социалистического направления, но понемногу они перебрались почти все в Париж. Политически, вообще, берлинские эмигранты, еще задолго до Гитлера, были более правыми, чем парижские, которые, надо это признать, тоже сильно поправели. Ярким примером этого был мой сочлен по 4-й Думе кадет Масленников, теперь ставший единомышленником Маркова 2-го. Это было понятно — революция в 1920-м году предстала далеко не той «бескровной», какой она многим в начале казалась. Кстати, уже в Петрограде, в первые бескровные дни было убито около 200 человек — спрашивается, сколько нужно было жертв, чтобы назвать ее кровопролитной?