Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

До Парижа, все еще не вполне оправившегося от войны, добирались из Берлина тогда еще только в 36 часов, с днем неизвестно зачем проводимым в Кельне. Города и станции севера страны производили впечатление, что их еще не начали восстанавливать.

Позднее, на Ниццском кладбище, читая имена похороненных там, как-то невольно почувствовал я себя перенесенным в дореволюционные времена, столько с этими именами было связано воспоминаний. Теперь все носители этих имен еще принимали участие в политической, беженской деятельности (собственно, разницы между эмигрантом и беженцем мало, но многие предпочитали быть беженцами, видя в этом указание, что с родиной они расстались не добровольно), и главные из них уже были в Париже. Кое-кто был командирован сюда на мирную конференцию Колчаком или Деникиным, иные — из бывших довоенных эмигрантов — вернулись во Францию, ибо здесь у них оставались еще старые связи, другие же, как я, ехали во Францию на поиски заработка. В центре беженства стояло посольство или как его называли «rue de Grenelle [37] Гренель, Дарю — улицы в Париже. ». Позднее его заменила церковь на rue Daru, когда была признана советская власть.

Но когда я приехал в Париж, на rue de Grenelle еще распоряжался В. А. Маклаков. Положение его, однако, не было вполне нормальным: он был назначен послом летом 1917-го года и приехал в Париж только в ноябре. Прием для вручения им верительных грамот был назначен на следующий день по приезде, но по дороге он чем-то отравился, прием был отложен на день, но в этот день произошла Октябрьская революция, и он уже более принят президентом не был. И он, и весь состав посольства значились в списках дипломатического корпуса, с ними разговаривали, но если старая царская Россия перестала существовать для Запада уже раньше, то не большее внимание уделялось и России Временного правительства. Коммунизм считался, однако, лишь временным налетом на русском организме, и вся политика Франции, да и всего Запада вообще определялась этим основным положением. На словах обещалось все для России, но на деле это сводились почти исключительно к помощи русским беженцам (да и то почти исключительно со стороны Франции), а наряду с этим молчаливо одобрялось все, что клонилось к ослаблению России, какой бы она ни была.

Ярким примером этого был захват Бесарабии Румынией. По существу, ему на Западе не сочувствовали, но приняли без возражений. То, что постановление местного собрания — Сфатул-Церий — о присоединении Бесарабии к Румынии было получено благодаря подкупу ряда его членов, стыдливо умалчивалось. Попытки представителей Колчака и Деникина повлиять на благоприятное для России разрешение на Мирной конференции разных вопросов успеха не имело. Она выслушивала представителей даже мелких арабских группировок, но боялась принять какие-либо обязательства по отношению к парижским русским, и не только потому, что они были сейчас устранены от власти, а потому, что какие бы то ни было обнадеживания их могли бы быть использованы позднее в интересах России вообще. В качестве представителей тех или других русских правительств в Париже были тогда Сазонов, князь Львов, было целое военное представительство генерала Щербачева, и между всеми ими Маклаков совершенно пропадал. Надо, впрочем, сказать, что в парижской обстановке все они оказались совершенно без почвы под ногами и, оглядываясь назад, мне вообще становится как-то жалко их. Совершенно бесцветным был Львов. Сразу после приезда в Париж я завтракал с ним у М. Стаховича, приютившего в своей квартире и Львова, и Вырубова, но голоса Львова я так и не слыхал. Временное правительство назначило Стаховича послом в Мадрид, но, как и Маклаков, он в должность не вступил и жил теперь в Париже. Накануне войны он заказал во Франции для петербургского Яхт-клуба, старшиной которого был, крупную партию вин на свое имя, оплатив ее своими деньгами. Когда он теперь приехал в Париж, то ему напомнили про это вино, вздорожавшее в несколько раз, и, продав его, он смог реализовать сумму, давшую ему возможность прожить до смерти без забот о дне насущном.

Сазонов внешне изменился меньше, чем Львов, и я должен отметить, что, несмотря, на переменившуюся обстановку, у него сохранилась его прежняя порядочность и сознание, что достоинство России, как великой державы, остается прежним. В частности, когда я рассказал ему про берлинские планы сотрудничества с немцами, он категорически ответил мне что-то вроде: «Ну я, во всяком случае, на это не пойду». В посольстве занимались везде; много знакомых мне лиц было в его составе и в военных миссиях и еще больше среди посетителей посольства. Я явился тогда в Парижской русской жизни интересным свидетелем событий в Эстонии, и первое время ко мне обращались со всех сторон. К сожалению, ничего положительного рассказать я не мог, и заключения мои были весьма пессимистичны и в отношении вообще исхода противокоммунистической борьбы. Находившиеся в Париже русские, большею частью еще получали из тех или иных источников свои прежние, в общем, высокие оклады и еще не нуждались; сохранились у большинства из них и прежняя связи, и за месяц, что я тогда пробыл в Париже, я побывал у такого числа видных лиц и в учреждениях, какого я потом не видел, пожалуй, за все 16 лет жизни во Франции.

Общественная жизнь эмиграции еще только начинала налаживаться. Кроме Красного Креста, организация которого была создана для обслуживания там русских войск, еще только начинались разговоры о создании Торгово-Промышленного комитета, а несколько позднее и Банковского комитета. Ни Земский, ни Городской Союзы себя еще ничем не проявили, но зато шли разговоры о созыве обще-эмигрантского съезда. Инициатива этого принадлежала инженеру Денисову, человеку лично мне оставшемуся симпатичным, хотя позднее многие на него нападали, часто даже из числа лиц многим ему обязанных. Донской казак, якобы сын кантониста, он женился на вдове банкира Соловейчик, причем, опять же, якобы, перешел для этого в лютеранство, ибо она не хотела оставлять еврейской религии, а православный не мог жениться на еврейке. В 1917 г. Сибирский банк, принадлежавший, главным образом, семье Соловейчик, Денисову удалось удачно продать англичанам, заинтересовавшимся им, ибо у него было много отделений к востоку от Урала.

В эмиграции Денисовы оказались в Париже с деньгами, и широко помогали здесь различным русским начинаниям. Торгово-Промышленный комитет содержался ряд лет исключительно на средства Денисова, да и во многих других учреждениях и он, и она играли видную роль. Уже сряду после моего приезда в Париж он ко мне обратился, сперва чрез посредство К. Гревса, а потом и лично, предлагая принять активное участие в созыве Эмигрантского Съезда, от чего я впрочем, отказался, не веря в возможность объединения русских белых — от крайних правых до крайних левых элементов эмиграции. Вскоре это и оправдалось, ибо социалистические группы с места уклонились от обсуждения этого вопроса — слишком свежи были еще воспоминания об отношении к ним правых в Сибири и на Юге. Кроме того, эмиграция к этому времени еще не выкристаллизовалась, и мне совершенно было неясно, каким способом могли бы быть указаны её представители на съезде.